Мама Стифлера - Раевская Лидия Вячеславовна - Страница 35

• Предыдущая
• 35/107
• Следующая

Иногда раздавались звонки с телефона, номер которого не определялся, и голос Айболита сухо, но с плохо скрываемой радостью, сообщал, что "Всё идёт хорошо". И тогда становилось легче. И с каждым таким звонком росла уверенность, что всё действительно идёт хорошо.

Идёт и закончится хорошо.

Теперь, когда Костя возвращался домой, за окном ещё было светло.

Ноябрь с запахом гари отступал всё дальше и дальше…

Приближая долгожданный июль.

***

За окном летний дождь смывал в канализацию остатки июньского тополиного пуха.

Он сидел за столом, и рисовал на листе бумаги маленькую девочку в платье с оборочками, и с двумя косичками.

В дверь постучали.

Он вздрогнул, и поспешно убрал рисунок в ящик стола.

— Входите.

Дверь распахнулась.

— Ко-о-стик… — раздалось с порога, и, распространяя вокруг себя горький запах духов, в кабинет вошла молодая женщина, — Ко-о-остик… Я тебе звоню третий день, а ты не берёшь трубку. Что такое? Мы с тобой поссорились? Я что-то упустила?

— Здравствуй, Аня. — Поздоровался, и одновременно попытался увернуться от поцелуя в щёку. Не успел.

Девушка улыбнулась, поигрывая ямочками на щеках, и бесцеремонно уселась на край стола:

— Что такое? Ты не рад меня видеть? Ты огорчаешь меня, Косточка.

Косточка. Когда-то ему даже нравилось это прозвище. Так его называла только Аня. Гсподи, сколько ж лет прошло с тех пор? Хотя, и не так уж много… Шесть. Или семь. В общем, меньше десяти это точно. Танечки у него тогда ещё не было.

С трудом поборов в себе желание спихнуть Аню со стола, он улыбнулся:

— Очень рад. Очень. Давно тебя не видел. Знаешь, я занят был очень. Работа-работа-работа. Может, и пропустил твой звонок, не обижайся.

Аня улыбнулась ещё шире, и кокетливо поболтала в воздухе ножкой, обутой в красную лаковую туфельку.

— Не оправдывайся, Костик. Таким мужчинам как ты — оправдываться не к лицу. Ты же всегда был таким… Уверенным в себе. Что с тобой?

— Ань, ты же знаешь…

Улыбка девушки стала вдруг скептической:

— Костя, полтора года прошло. Пол-то-ра. Год траура ты выдержал, молодец. Долго ещё бобылем ходить будешь? Тебе всего тридцать семь. Жизнь продолжается, Костя. Ты в последний раз когда отдыхал? Когда ездил куда-то? Что ты как улитка сидишь в своей раковине, и носа не кажешь? Мертвое — мертвым, живое — живым. На Тане твоей свет клином не сошёлся…

…Он даже не понял, каким образом его рука оказалась на Анином горле.

Он остановился только тогда, когда она захрипела.

— Блядь! — То ли выругался, то ли констастатировал факт, и, сжав руку в кулак, подошёл к окну, упёрся лбом в стекло, и свободной рукой ослабил узел галстука. Глубоко задышал.

Потом обернулся.

Аня сидела на полу, держась руками за горло, и кашляла.

Он молча наблюдал за тем, как меняет цвет её лицо. С красного на молочно-белый.

Кашель утих.

— Всё? — Спросил он, и его щека нервно дёрнулась.

Аня медленно поднялась с пола, не сводя с него глаз. В её взгляде читалась целая гамма чувств. От страха до презрения.

— Тебе надо лечиться, Костя. Ты реально поехал головой. Тебе нельзя находиться в обществе нормальных людей.

— Так не находись. В моём обществе. Я тебя не звал.

Видно было, что шок уже позади. Анины щёки стали розоветь.

— Мне говорили, что ты после её смерти с катушек съехал. Я не верила. Я, наверное, одна только и не верила…

— А теперь?

— Теперь? — Аня посмотрела в окно, и задумалась, поглаживая своё горло, — А теперь верю. Ты стал другим, Костя. С тобой страшно.

— Страшно? Вот и не звони. И всем тем, другим, тоже передай, что Власов съехал с катушек. Власов страшным стал! У-у-у-у-у-у! — он взвыл, и поднял над головой руки, — Страшно? То-то же. Вот пойди, и расскажи всем. Быстро!

Аня посмотрела на него с жалостью:

— Никому я ничего не скажу. Потому что… А это уже и неважно почему. Прощай, Косточка. И старайся держать себя в руках. В следующий раз на моём месте может оказаться не тот человек… Дурак ты.

Он не стал провожать Аню глазами. И одновременно со звуком захлопывающейся двери раздался звонок.

Номер не определён.

Трясущимися руками он схватил трубку, и постарался выровнять дыхание:

— Слушаю.

— Костя, три недели беременности. Пока всё хорошо.

У него перехватило дыхание, и он схватился рукой за горло.

Как Аня.

— Костя, вы меня слышите?

Он сглотнул слюну, и хрипло ответил:

— Да. Я вас слышу. Спасибо.

В трубке возникла пауза. Словно на том конце раздумывали: положить трубку сейчас, или добавить к сказанному ещё что-то. Потом раздался голос:

— Если вам интересно посмотреть на результаты УЗИ, можете приехать через час по известному вам адресу.

Не успев даже обдумать ответ, его язык самопроизвольно выпалил:

— Я еду!

— Хорошо. Ждём вас.

Отбой.

Часы показывали два часа дня.

***

На деревянном кресте лежали жёлтые листья. Жёлтые-желтые. Чистые, без единого пятнышка.

"У тебя сарафан такой был, помнишь? Жёлтый. Ты в нём как девочка была… Маленькая"

Рука не поднималась почему-то взять — и смахнуть эти листья на землю.

"Пусть лежат. Красиво"

Памятник пока не ставили. Место, говорят, плохое, глинистое. Земля долго оседает. Второй год песком поднимаем каждые полгода. А всё как не приеду — крест в землю уходит по самую табличку…

Фотографию тоже бы заменить нужно. Эта выцвела за лето. Глаза у неё карие были. Как у Бэмби из диснеевского мультика. А на фотографии серые. Это от солнышка. Выгорели…

— Ну вот… Пришёл я, Тань…

И молчу стою.

Странно всё как-то. Как не к ней пришёл. Слова приходится выдумывать-выдавливать. А совсем недавно — сами откуда-то рвались… Может, оно так и надо. Может, и к лучшему это.

Я молчу, и она молчит. Только листья жёлтые лежат на кресте как солнечные зайчики.

— Тань, ты прости меня, прости…Мне тяжело говорить, но сказать надо… Я, наверное, в последний раз прихожу, Тань. Я не бросаю тебя, нет. За тобой тут присмотрят, я уж договорился. Скоро, совсем скоро мы с тобой снова будем вместе. Рядом, как раньше. И я не хочу даже вспоминать… Чёрт… В марте ты уже… Уже… Как это назвать-то, Господи? Вернёшься. Маленькая Танечка. Девочка с карими глазами… Мы же оба этого хотели. И у нас всё получилось. Назови это как хочешь: чудо, Божья помощь, неимоверная удача… Без разницы. Главное, что всё почти получилось.

Я оторвал взгляд от листьев-зайчиков, и посмотрел ей прямо в глаза. Таня смотрела на меня серьёзно. Хотя, может, и показалось. Может, и не смотрела она на меня вовсе. Или не на меня смотрела. Я выдавил из себя улыбку. Такую, которую выдавливают из себя родственники неизлечимо больного человека, скрывая от него диагноз:

— А я уже видел её… То есть тебя. Маленькая она… Ты, то есть, такая… Ещё не видно ничего толком, а сердечко бьётся быстро-быстро… Ты не скучай тут, ладно? Присмотрят за тобой, одну не оставят. Ты пойми только: я не от тебя, я от воспоминаний тех уйти пытаюсь. Ни к чему нам они теперь. Новая жизнь впереди. С нуля. Ты… Ты не обижайся, родная…

Таня молчала.

Я подождал немного. Чего? Не знаю. Может, знака какого-то… Что поняла, что услышала, что отпустила с миром…

И почему-то всё это время смотрел на листья. Они лежали на месте. Не упали, не слетели, ничего…

— Прощай, Танюшка.

Развернулся, прикрыл за собой дверку оградки, и торопливо зашагал к выходу.

И только когда заводил машину, вспомнил, что в первый раз, почти за два года, что сюда езжу, я не погладил на прощание Танину фотографию…

… В Центральный Детский Мир он вошёл быстрым шагом, и тут же остановился.

"Господи, сколько ж лет я сюда не заходил, а? Двадцать? Да нет, больше, наверное. А часы, часы тут остались? Где они?"

Повертел головой, прошёл вперёд через современные автоматические турникеты, и поднял голову вверх. Огромные часы показвали без одной минуты час.

• Предыдущая
• 35/107
• Следующая