Мурка-моряк - Смуул Юхан Ю. - Страница 2

• Предыдущая
• 2/13
• Следующая

Не пойму, у кого собаки перенимают привычку носить в зубах разные вещи. А плохо воспитанные собаки носят всё, что они могут схватить. Таким был и Мурка. Он уносил дрова от плиты, вытаскивал из-под кроватей и диванов тапочки и туфли. Если их пытались отобрать, он приходил в восторг и принимался носиться по комнате или по двору.

Лето прошло. Мы вернулись в город. А для собаки, свыкшейся за лето с вольной деревенской жизнью, нет ничего хуже тесной городской квартиры, запертой комнаты, вынужденной бездеятельности. Она путается у всех под ногами и всем мешает.

Меня очень сердило, что Мурка таскает всякие вещи. Если он ничего не находил, то принимался вытаскивать книги с нижней полки. А именно там стоят у нас большие ценные книги, которые я очень берегу. И, когда потом, уже во время плавания мы заходили с Муркой в командную рубку, я всегда радовался, что маленькая книжная полка, на которую с интересом поглядывал Мурка, подвешена достаточно высоко. На полке стояли морские лоции[1] и таблицы логарифмов — первые помощники любого штурмана. Но собаку очень трудно отучить от дурной привычки, и кто знает, чем бы всё кончилось, если б Мурке удалось добраться до лоции Норвежского моря!

Наступила зима. Мурка уже перестал расти.

Жилось ему скучно. Когда к нам приходили гости и его запирали в чулане, он лаял за дверью, пока его не выпускали к людям. А уж потом никакой силой не удавалось загнать его обратно.

Весной он начал линять. И некоторые из друзей, приходившие к нам в новом костюме или платье, уходили украшенные Муркиной серо-бурой шерстью.

Большую часть дня Мурка спал от скуки. Он стал вялым и апатичным. И даже слегка ожирел. Глаза у него были грустные. Я с нетерпением ждал весны, чтобы отвезти его в деревню на острова. Но случилось так, что именно весной я отправился в Северную Атлантику, где Мурка стал Муркой-моряком.

Всё моё детство было связано с морем, с морским побережьем. И я до сих пор не могу себе представить, что у кого-то детство может быть иным. Когда пятнадцатилетним пареньком я впервые попал на Большую землю, поступив учиться в сельскохозяйственную школу в Янеде, меня приводило в отчаяние то, что там на километры вокруг тянулась одна суша. Я шагал по осеннему полю, бродил по осеннему лесу и всё думал, что стоит подняться вот на этот холм, пройти сквозь эту рощу, как сразу покажется осеннее море, большое, серое и холодное. Я всё шёл, шёл и шёл… Но море так и не показывалось. Поля, леса, болота, озёра — и земля, земля, земля… Мне было так тоскливо в первые недели, что я плохо учился. А по ночам видел во сне маленькую шаланду «Вяйке», Большой и Малый проливы и серый в крапинку хвост солёной трески.

Какими глазами мы, мальчишки с побережья, смотрели на корабли! Их было мало, и они были небольшие. До сих пор хорошо помню крошечный пароходик «Ганс», поддерживавший сообщение между Таллином и островами. Помню коренастого капитана, душную, как ад, кочегарку и чумазых кочегаров, вытирающих пот полотенцами. «Ганс» мне особенно памятен потому, что на нём я пережил свой первый серьёзный шторм в Финском заливе, на нём в первый и последний раз в жизни страдал морской болезнью.

Но особенно нам нравились парусники. Они тоже были маленькими, но нам эти судёнышки казались большими и настоящими кораблями. Вообще, по нашему мнению, корабль отличался от лодки только тем, что у него были штурвал, компас и мачта. Мы многое знали о кораблях: знали, как их строят, как оснащают, как ставится «по килю» компас. Мы любили корабли, мечтали о них. Воображали, как поплывём на них (все, разумеется, капитанами), в каких гаванях будем грузиться и разгружаться, какие чудесные страны повидаем.

Любовь к морю и кораблям разжигали во мне друзья моего отца — капитаны дальнего плавания. В долгие зимние вечера они часами рассказывали о своих странствиях, о штормах, об авариях и кораблекрушениях. Мне нравились их истории, их морской жаргон и запах трубочного табака. Мне нравилось, что они говорят о корабле как о живом существе, как о друге: он налетел на берег, он потерял паруса, он перевернулся килем кверху, он выстоял, он хорошо послужил, он был неважно выстроен.

Может, и я стал бы матросом, но началась война, а после неё жизнь пошла по-другому. И, хоть я за это время налетал на самолётах и наездил на машинах и поездах тысячи и тысячи километров, всё же моя старая любовь к кораблям не остыла. Мне кажется, что в них больше всего вкладывается человеческого разума, человеческого труда и человеческой любви.

А теперь я попытаюсь описать корабль, на котором началась моряцкая жизнь Мурки.

Это был сельдяной траулер, один из тех, какие можно видеть каждый день в таллинском порту — в рыбной или в торговой гавани. Этим судам вместо имени даётся номер, перед которым стоят буквы «СРТ». Это первые буквы слов, обозначающих данный тип судна: «средний рыболовный траулер».

Его длина 34 метра, наибольшая ширина 8 метров, предельная осадка в воде 3,6 метра. На «СРТ-1» стоит дизель мощностью 400 лошадиных сил. Его наивысшая скорость 11 морских миль в час (морская миля равна 1852 метрам).

У этого судна две мачты, два грузовых трюма, две спасательные шлюпки и два якоря. Оно снабжено радиоприёмником, радиопередатчиком и множеством других сложных аппаратов: эхолотом — для промера глубины моря, моноскопом — для обнаружения косяков сельди и клинометром — для определения угла наклона корабля. На судне есть два секстанта: один для штурманов, другой для капитана. А для метеорологической службы имеются барометр и разные другие приборы.

Раньше судовой офицер определял местоположение корабля в открытом море с помощью трёх приспособлений: лага, секстанта и хронометра. Но от них была польза лишь в том случае, если стояла ясная погода и светило солнце или сияли звёзды. Туман в те времена был большим бедствием — корабль словно попадал в мешок. Сколько их гибло! Сейчас даже в самом густом тумане местоположение корабля можно определить с помощью тонкого и хитроумного прибора — радиопеленгатора. Есть он и на «СРТ-1». А на «СРТ» более новой конструкции имеется даже радиолокатор — эти «глаза» видят и в темноте, и в тумане, и даже метель им не помеха.

Если поглядеть на «СРТ» у низкого причала таллинской рыбной гавани, он кажется довольно солидным кораблём. Но в торговой гавани, рядом с большими пароходами, он выглядит судёнышком. Когда же в датских проливах он встречается с норвежскими и английскими гигантами, водоизмещением 20 тысяч и 30 тысяч тонн, то поневоле вспоминаешь его меткое прозвище — «Морская блоха». К тому же средняя часть корпуса у «СРТ-1» очень низкая и при полном грузе высота её надводной части едва ли достигает метра. Так что в океане при сильном волнении кажется, что на поверхности остаются лишь высокая корма траулера и форштевень, а всё остальное затоплено. Но, несмотря на свою крошечность, «Морская блоха» очень устойчива и надёжна в бурю. Она обладает одним свойством, безусловно необходимым рыболовному судну: большой манёвренностью.

Команда «Морской блохи» состоит из двадцати пяти человек: это капитан с тремя помощниками, три механика, моторист, радист, мастер, отвечающий за посол сельди, старший мастер по добыче, отвечающий за лов, кок, юнга и матросы. На многих кораблях бывает ещё двадцать шестой член команды, о котором больше всего заботятся и обязанности которого не записаны ни в одном из морских уставов. Это судовой пёс.

Судовые псы являются особым собачьим сословием. Их права охраняются неписаными законами, которым подчиняются все моряки. Я никогда не видел, чтобы какой-нибудь моряк ударил судового пса.

На сельделовных судах командиры и матросы едят за одним столом. Хотя судно подолгу плавает в океане и потому еда часто бывает однообразной, а то и невкусной, никто на это не жалуется. Жаловаться разрешено только собаке. Ей дают то, что она любит, и столько, сколько она захочет. Собака сама выбирает себе для жилья кубрик или каюту. В большинстве случаев она поселяется в каюте капитана. Я не раз видел, как наш капитан сражался с Муркой из-за того, кому спать ночью на койке, а кому — на полу. Пёс боролся до последнего, и его удавалось выманить с койки только хитростью.

• Предыдущая
• 2/13
• Следующая