Через Кордильеры - Ганзелка Иржи - Страница 33

• Предыдущая
• 33/94
• Следующая

Налоги с этого напитка составляют важную статью дохода в государственном бюджете и достигают миллионных сумм.

Значительную часть боливийских индейцев чича сопровождает поистине от колыбели до гроба — от первого глотка, подслащенного материнским молоком, и до последнего — на прощанье. Но даже и тогда не завершается еще миссия чичи. Дабы не нарушать народных традиций, оставшиеся в живых родные и близкие усопшего должны сообща горевать целых восемь дней. Глубина и истинность их скорби измеряется… количеством выпитой чичи.

В большинстве случаев боливийский индеец знает об автомашине только то, что в эту штуку куда-то наливаются бензин и вода, что со временем она должна разбиться, но, пока внутри нее что-то урчит, она едет. Ничего больше в этом техническом достижении его не интересует. Со столь же эпическим спокойствием принимает он к сведению и многие другие новшества. Даже самые крупные технические изобретения воспринимаются им с абсолютной невозмутимостью, так, будто они существовали от сотворения мира. Услышит, например, пастух в горах впервые в жизни мотор самолета, но даже и бровью не поведет. В лучшем случае — пробурчит: «Ну, летает. И пусть себе летает, на то ему и крылья». А если индейцу посчастливится, то за освоение любой технической новинки он возьмется без малейшего страха.

Кочабамба, второй по величине город Боливии, ежегодно бывает отрезан от внешнего мира разлившимися реками и оползнями, которые в периоды дождей перекрывают единственную дорогу и железнодорожную линию, ведущую в Оруро. В такое время город нисколько не испытывает нужды в продовольствии: ведь Кочабамба своими излишками подкармливает остальные боливийские провинции. Просто торговая сеть и транспорт считаются с ежегодными нарушениями связи и своевременно готовятся к ним. А для необходимого почтового и пассажирского сообщения остается открытым воздушный путь. На помощь приходят военные летчики, которые совершают регулярные полеты между Оруро и Кочабамбой, так как боливийская гражданская авиация находится еще в пеленках.

Как только в период дождей над Кочабамбой закружит первый военный самолет, вокруг аэродрома начинают бродить индианки-торговки с корзинами овощей, помидоров, фруктов, картофеля и домашней птицы. Они занимают первый же свободный самолет, удобно располагаясь в нем со своими переносными лавчонками, и, вместо того чтобы два дня идти пешком и трястись в кузовах грузовиков, оказываются на месте через час, да еще к тому же и даром. В течение всего рейса они преспокойно ведут свои бесконечные разговоры, подобные тем, за какими они коротают время на дорогах, и их ничуть не смущает то, что под ними проплывает волнующий ковер высокогорных круч, заснеженных вершин и равнин альтиплано, вытканных ленточками рек и дорог. Продав свои товары на базаре в Оруро, они спокойно дожидаются, когда для них в самолете останется свободное местечко, чтобы возвратиться домой. Через день? Через неделю? Какая разница!

Массовым же средством сообщения в городе остается автобус. Впрочем, это вовсе не та прекрасная, сверкающая лаком штука с кожаными креслами на сорок человек и со ста пятьюдесятью лошадиными силами под капотом. Дело в том, что у этого подвижного предприятия вообще нет капота, а то, что четверть века назад можно было назвать крыльями и что сейчас походит на мятую бумагу, сплошь покрыто дырами, выеденными ржавчиной и пробитыми молотком в ту пору, когда еще имело смысл выпрямлять покоробленную при столкновениях отделку. Это сооружение напоминает автобус главным образом тем, что у него имеется четыре колеса. На них более или менее неустойчиво держится нечто среднее между собачьей конурой и курятником. Человек нормального роста может стоять в этом помещении либо согнувшись, либо присев, и все равно будет ударяться головой о потолок или о простенки между окнами. Спереди из этого сооружения валит пар, сзади — дым, а из всех окон, дыр и щелей — неописуемая смесь крика, грохота, треска, лязга и скрипа, сдобренная детским плачем и хрюканьем звукового сигнала, который жалобно просит подзарядить аккумулятор.

Постоянную команду этих вечно набитых до отказа колымаг составляют шофер и кондуктор. Шофер отличается тем, что изо дня в день творит чудеса, то есть заставляет двигаться допотопный экипаж, который по крайней мере раз в десять пережил свои собственные похороны. Кондуктора обычно характеризует божественная невозмутимость. Лишь временами, когда на него находит приступ осмысления своих обязанностей, он продает билеты.

Кроме того, иногда здесь появляется контролер, единственный в этом предприятии, человек, выполняющий свои функции с полной ответственностью. Никто — ни экипаж автобуса, ни пассажиры — не осмеливается принизить его абсолютного авторитета, несмотря на то, что ему еще нет десяти лет. Он ловко проверяет билет за билетом, и плохо будет, если не все окажется в порядке.

И вот в этакой громыхающей корзине мы мчимся из предместья Калакала в Кочабамбу. Вдруг, заглушив всеобщий гам и переполошив добрую половину пассажиров в «автобусе», раздается какой-то удар. В задней стенке зияет дыра. Скрипят тормоза, развалина благополучно пристает к тротуару, водитель набрасывается на кондуктора:

— i Se cayo la puerta! — Дверь упала!

Кондуктор делает вид, будто это его не касается.

— Слышишь? Дверь упала!

Тишина. Два-три пассажира молча, с серьезным видом вылезают из колымаги через дыру.

— Болван, ступай за дверью!

— Гм…

Подумать только, кондуктор — и должен идти за дверью! Ведь он здесь для того, чтобы получать деньги. А шофер — чтобы вести машину. Пусть дверь несут те, кому надо ехать!

Пассажирам, как видно, известны их обязанности. Спустя минуту они уже суют дверь в битком набитый «автобус».

Через триста метров новый удар сзади, рев, тормоза.

— Дверь упала, слышишь?

Номер повторяется…

Зато кочабамбские водители такси куда больше понимают толк в товариществе. Они работают сдельно на чужих машинах. И всегда вместе с ними ездят их приятели, которые помогают им коротать время на стоянке и придают шоферам смелости при взимании платы за проезд с тех пассажиров, которые любят кататься, да не любят платить, либо с тех, которые забыли наперед договориться о таксе.

С несколькими гостями мы возвращаемся из города в маленький пансион на окраине Кочабамбы, где мы подыскали себе недорогой приют на несколько недель и место для работы. Нас пятеро, следовательно, напарнику шофера придется выйти из машины. Он наверняка дождется на стоянке возвращения своего приятеля.

Такси останавливается у места назначения. Вдруг откуда-то раздается приглушенный голос:

— Hola, Pancho! Sueltame! — Открывай, черт побери! Пошевеливайся же!

Шофер сохраняет полное спокойствие. Он тщательно пересчитывает деньги, так же старательно кладет их в карман, обходит машину, открывает багажник и — вытаскивает оттуда своего помятого спутника.

Его звали Хосе.

У него были глубокие черные глаза, высокий лоб и красиво изогнутый орлиный нос. Было ему не то восемь, не то одиннадцать лет. Он сам так говорил, когда мы спрашивали, сколько ему лет. А на вопрос, когда он родился, он ответил с большей уверенностью:

— Когда кукуруза была вот такая, — и при этом показал рукой на полметра от земли. Это он знал абсолютно точно.

В небольшом пансиончике он мыл посуду, резал кур, ошпаривал и ощипывал их, но делал все это медленно, безучастно; казалось, что за работой он глубоко думает о чем-то совершенно другом. Его посылали по мелким делам, а вечерами после работы он четыре раза в неделю связывал ободранным ремешком стопку книг и тетрадей и отправлялся в вечернюю школу.

Робким мальчиком он пришел сюда несколько лет назад откуда-то с востока, из дремучих лесов, этот маленький, запуганный индеец, который впервые в жизни увидел в Кочабамбе автомобиль, телефон и железную дорогу.

• Предыдущая
• 33/94
• Следующая