Я, грек Зорба (Невероятные похождения Алексиса Зорбаса) - Казандзакис Никос - Страница 7

— Покончим, наконец, с этим! — проговорил он с раздражением. — Я хотел тебе сказать вот что: когда королевское судно, украшенное флагами, прибыло, и начали стрелять из пушек, а принц ступил ногой на землю Крита… Видел ли ты когда-нибудь как все население от мала до велика сходит с ума от ощущения собственной свободы? Нет? Тогда, мой бедный хозяин, ты родился слепым, слепым и умрешь. Я же, проживи хоть тысячу лет, даже если от меня останется лишь небольшой комочек живого тела, я никогда не забуду то, что видел в тот день. И если бы люди могли выбирать рай на небесах по своему вкусу — а так это и должно совершаться — я бы сказал тогда доброму 1Ъсподу Богу: «Господь, пусть раем для меня будет Крит, украшенный миртом и флагами, и да продолжится в веках та минута, когда принц Георг ступил ногой на землю Крита. Этого мне было бы достаточно».

Зорба вновь замолчал. Он подкрутил свои усы, наполнил стакан до краев холодной водой и выпил, не отрываясь.

— Что же произошло на Крите, Зорба? Расскажи!

— Чего тут разглагольствовать! — сказал Зорба с некоторым раздражением. — Я же тебе говорил, что мир этот сложен, а человек не что иное, как большая скотина.

Большая скотина и великий Господь. Один негодяй из числа восставших, он пришел из Македонии вместе со мной, его звали Йоргой, бандит с большой дороги, свинья зловонная, так вот он плакал. «Чего же ты плачешь, Йорга, будь ты проклят? — говорю я ему, а у самого слезы в три ручья текут. — Почему ты плачешь, свинья ты этакая?» Так он бросается меня обнимать и скулит, как ребенок. Потом этот скряга вытаскивает кошель, высыпает себе на колени золотые монеты, наворованные у турок, и бросает их в воздух целыми пригоршнями. Ты понимаешь теперь, хозяин, что такое свобода!

Я встал и поднялся на палубу, подставив лицо резким порывам морского ветра.

«Вот что такое свобода, — думал я. — Иметь страсть, собирать золотые монеты, а потом вдруг забыть все и выбросить свое богатство на ветер. Освободиться от одной страсти, чтобы покориться другой, более достойной. Но разве не является все это своего рода рабством? Посвятить себя идее во имя своего племени, во имя Бога? Что же, чем выше занимает положение хозяин, тем длиннее становится веревка раба? В этом случае он может резвиться и играть на более просторной арене и умереть, так и не почувствовав веревку. Может быть, это называют свободой?»

К концу дня мы высадились на песчаном берегу. Белый песок, словно просеянный сквозь тончайшее сито, олеандры еще в цвету, фиговые деревья, цератонии и дальше справа низкий серый холм без единого деревца, похожий на лицо лежащей навзничь женщины, чья шея исполосована темно-коричневыми жилами лигнита.

Дул осенний ветер. Медленно проплывали рваные облака, накрывая ползущей тенью землю. Другие облака угрожающе поднимались в небо. Солнце то сверкало, то вновь скрывалось, и лик земли то ярко освещался, то снова темнел, словно живое взволнованное лицо.

Я остановился на минуту на песке и осмотрелся. Предо мной простиралось священное уединение, — печальное, чарующее, как пустыня. Буддийская поэма отторглась от земли и проникла в самые глубины моего существа. «Когда же, наконец, останусь я в одиночестве, без товарищей, без радости и печали, с одной только святой уверенностью, что все вокруг не что иное, как сон? Когда же одетый в рубище, не имея желаний, уединюсь я, счастливый, в горах? Когда же без страха видя, что тело мое — болезнь и преступление, старость и смерть—я, свободный, преисполненный радости, укроюсь в лесу? Когда? Когда же? Когда?»

Подошел Зорба со своей сантури в руках.

— Вот он, лигнит! — сказал я, чтобы скрыть волнение, и указал в сторону холма с лицом женщины. Но Зорба нахмурил брови, не повернув головы:

— Потом, сейчас не время, хозяин, — сказал он, — надо сначала, чтобы земля остановилась. Она еще качается, черт бы ее побрал, она качается, шлюха, наподобие палубы корабля. Пойдем быстрее в деревню. И он двинулся большими шагами вперед. Двое босоногих мальчишек, загорелых, похожих на маленьких феллахов, подбежали и ухватились за чемоданы. Толстый таможенник с голубыми глазами курил наргиле в сарае, служившем конторой. Он искоса посмотрел на нас, перевел отрешенный взгляд на чемоданы и слегка шевельнулся на стуле, словно хотел встать, но у него на это не хватило решимости.

— Добро пожаловать! — сказал он, будто в полусне, медленно приподняв мундштук своего наргиле. Один из мальчишек подошел ко мне и подмигнул черными, как маслины, глазами:

— Он не с Крита! — сказал он насмешливо. — Ишь, лентяй какой!

— А что, жители Крита — не лентяи?

— Они тоже лентяи… они тоже… — ответил маленький критянин, — но не такие.

— Деревня далеко?

— Да вот она! Рядом совсем! За садами, в лощине. Хорошая деревня, господин. Земля обетованная. Есть цератонии, фасоль, горох, оливковое масло, вино. А там, дальше, растут огурцы и дыни, самые скороспелые на Крите. Это все от африканского ветра, господин, их так и распирает. Когда спишь в огороде, то слышно, как они потрескивают: крак! крак! и созревают за одну ночь.

Зорба шел впереди, забирая немного в сторону. У него до сих пор кружилась голова.

— Смелее, Зорба! — крикнул я ему. — Мы выкарабкались, не бойся теперь!

Мы шли быстро. Земля была вперемешку с песком и ракушками. Время от времени попадались тамариск, дикий инжир, кустик тростника, горький одуванчик. Парило. Облака спускались все ниже, ветер совсем упал.

Мы проходили вблизи большого фигового дерева с раздвоенным искривленным стволом, которое начинало гнить от старости. Один из мальчуганов остановился, поведя подбородком в сторону старого дерева.

— Девичье дерево! — сказал он.

Я вздрогнул. На земле Крита каждый камень, каждое дерево имеет свою трагическую историю.

— Девичье? Почему же это?

— Во времена моего деда одна девушка из знатной семьи влюбилась в молодого пастуха. Но ее отец не хотел этого. Девушка плакала, кричала, умоляла, но старик пел все ту же песню! И вот однажды вечером двое молодых людей исчезли. Их ищут день, два, три дня, неделю, не могут найти! А они, оказывается, померли и уже начали гнить, тогда люди пошли на запах и нашли их под этим деревом в объятиях друг друга. Ты понимаешь, их смогли найти только по запаху.

Ребенок громко рассмеялся. Послышался шум деревни. Начали лаять собаки, кричали женщины, петухи объявляли о ходе времени. В воздухе стоял запах виноградных выжимок, он шел из котлов, в которых гнали раки.

— Вот и деревня! — закричали радостно мальчишки.

Не успели мы обогнуть песчаную дюну, как появилась небольшая деревня, прилепившаяся на склоне лощины. Низкие, выбеленные известью дома с террасами жались один к другому; раскрытые окна гляделись черными пятнами и потому домики были похожи на белые черепа, втиснутые между скал.

Я догнал Зорбу.

— Будь повнимательней, Зорба, — сказал я ему вполголоса, — веди себя сейчас, пока мы входим в деревню, как полагается. Не нужно, чтобы они в чем-то засомневались, Зорба! Примем вид серьезных деловых людей: я хозяин, а ты мастер. Критяне, знай это, шуток не любят. Стоит им только раз взглянуть на тебя, как они тут же найдут что-то неладное и дадут прозвище. И потом от него не избавиться. Ты будешь тогда бегать, как собака с консервной банкой на хвосте.

Зорба схватил себя за усы и погрузился в размышления.

— Послушай, хозяин, — сказал он наконец, — если есть хоть одна вдова в округе, тогда тебе нечего бояться, если же нет…

В эту минуту, близ деревни к нам подбежал нищий, одетый в лохмотья. Смуглый, грязный, с небольшими густыми черными усами.

— Эй, кум! — окликнул он Зорбу. — У тебя есть душа?

Зорба остановился.

— Да, есть, — ответил он серьезно.

— Тогда дай мне пять драхм!

Зорба вытащил из кармана ветхий кожаный бумажник.

— Держи! — сказал он.

И улыбка смягчила его черты. Он обернулся ко мне:

— Что я вижу, — сказал он, — не очень-то ценится здесь душа: всего пять драхм.