За что? - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 34

• Предыдущая
• 34/58
• Следующая

Как! Только отдохнуть и опять?

Не думает ли она, однако, выпить зараз целую корову?

Вероятно и Марьюшка боялась того же. По крайней мере, в ее красноречивых взглядах на меня выражался испуг, почти ужас. Я быстро зажала рот руками, чтобы не расхохотаться, и со всех ног кинулась из хлева в крошечный садик, прилегавший к избе коровницы и… невольно остановилась в изумлении. За небольшим деревянным столиком, на котором стояла крынка молока, черный ломоть хлеба и стакан, сидел очень высокий худощавый молодой человек, с черными усиками под капризно изогнутым ртом и с пронзительными, светлыми глазами, напоминающими глаза ястреба. Его соломенная шляпа лежала подле на скамейке, рядом с тросточкой, и каштановые волосы, ничем не стесненные, красиво вились на его очень маленькой изящной головке.

Увидя меня, он приподнялся немного и с самым серьезным видом отвесил мне почтительный поклон. Я, не стесняясь, сразу спросила:

— Кто вы?

— Кто я? — ответил он вопросом же, и мне показалось что-то странное в его выговоре буквы о. Природные русские так не говорят. Он вообще как будто подыскивал каждый раз буквы, перед тем как их произнести и сказал не «кто я», а скорее «ктоу иа».

— Кто я? — повторил он своим странным говором. — Я Большой Джон и только… А вы?..

— Ну, а я кто? Угадайте! — произнесла я весело, без малейшей тени смущения перед этим большим, худым и красивым человеком, которого видела в первый раз.

— Вы—маленькая русалочка! — произнес называвшийся Большим Джоном, — русалочка, конечно!

— Почему русалочка? — удивилась я.

— Потому что я часто видел маленькую русалочку, которая в час заката сбегала по берегу к самой Неве и так смотрела на солнце в воду, точно хотела броситься туда, вниз. И это были вы. Так ли я говорю?

— Ох! Как вы узнали? — могла только прошептать я.

— На то я и Большой Джон, чтобы знать все, что делается на свете. Разве можно не видеть того, что делается, когда я целой головой выше других? а? Как вы думаете, маленькая русалочка?

И говоря это, он в одно мгновение ока вскочил на ноги.

А что это был за рост! В жизни моей я еще не видала такого большого человека. Положительно великан! И его маленькая голова, находившаяся высоко—высоко на длинной к тому же шее, производила впечатление воробья, усевшегося на крышу. Он с таким комически-победоносным видом оглянулся вокруг себя, что я расхохоталась.

— Ах, что я! Сейчас вылезет «кикимора» из хлева и мне достанется! — произнесла я, разом спохватившись тут же.

— Кто? — не понял Большой Джон.

— Моя гувернантка. Она уже пятую кружку в хлеву дует… — как-то особенно лихо проговорила я.

— Маленькая русалочка! — вскричал ужасным басом большой Джон, и так страшно заворочал своими светлыми глазами при этом, что я снова расхохоталась, — Не находите ли вы, что слово «дует» подходит больше к ветру, нежели хорошенькому ротику маленькой русалочки?.. Ведь маленькой русалочке изрядно бы досталось, если бы это слово услышала женщина с прищуренными глазами и с черепаховым лорнетом, а?

— Ах, вы и это знаете! — вскричала я.

— Большой Джон все знает! — торжественным голосом произнес великан.

— И то, что у меня есть мачеха, и что я очень, очень несчастна? — вскричала я голосом, внезапно задрожавшим слезами. И прежде чем мой новый знакомый успел опомниться, я упала головой на стол и зарыдала.

Он дал мне выплакаться. Потом, видя, что рыдания мои не прекращаются, тихим, но внушительным голосом, прямо глядя мне в глаза своими острыми, как иглы, но добрыми глазами.

— Ай-ай-ай! Маленькая русалочка! Вы забыли, что русалки никогда не плачут? Они умеют только петь и веселиться. Слезы — признак малодушия, слабости… Слабым людям нелегко бывает жить на свете. Помните это. Утрите же ваши глазки… Кстати, какого они цвета — покажите-ка хорошенько!

Ага, зеленые, как и подобает быть глазам русалки, — цвета морской волны, когда вы плачете, и серые как сталь, когда вы смеетесь… Так вот, моя маленькая русалочка с зелеными глазами, не плачьте, а когда вам будет очень тяжело, кликните Большого Джона и он поможет вам развеселиться. А пока до свидания… Сюда идет ваша новая гувернантка, прощайте русалочка! — и он кивнул мне головою, быстро зашагал по шоссе своими невероятно длинными ходулями-ногами.

— Allons![16] — произнесла значительно размякшим голосом (после десятой-то кружки) «кикимора», очутившись подле меня и не замечая ни моих заплаканных глаз, ни быстро удаляющейся фигуры гиганта Джона.

Я увидела в руках ее новую, до краев наполненную молоком жестяную кружку.

— Как? Еще? — удивилась я.

— Ob, non! С'a je me garde pour autre chose![17] — поторопилась успокоить меня кикимора, и мы двинулись с ней в обратный путь.

В тот же вечер я узнала странные вещи. Когда, уже раздетая, в ночной сорочке, я лежала в моей постели, собираясь уснуть, мой слух был привлечен чуть слышным плесканьем. Я открыла живо глаза и чуть не вскрикнула от изумления: у умывальника стояла моя «кикимора» и, поливая в пригоршню молоко из кружки, тщательно вытирала себе им лицо.

— Что вы делаете, m-lle? — неожиданно вырвалось у меня.

— Ah! Lydie… а я думала, что вы спите!.. — залепетала француженка, очень смущенная тем, что я видела то, чего мне, очевидно; не полагалось видеть. — Voyez-vous,[18] это молочные ванны для лица… Они мягчат, белят и сохраняют кожу…

Что я слышу? Она моется молоком, чтобы иметь белую кожу! Очень нужна белая кожа для подобной кикиморы!

И я чуть не задохнулась от смеха, кинувшись лицом в подушки и зажимая себе рот, чтобы не расхохотаться на весь дом…

Двадцать пятого июля день ангела моей мачехи. M-lle Тандре, которая оказалась добродушнейшим существом в мире, разом подчинившимся деспотичной власти «маленькой принцессы», еще за месяц до этого торжественного дня трубила мне в уши о том, что надо сделать сюрприз ко дню ангела «maman». Она достала канвы, гаруса, шелку и… и тут-то и началось мое мученье. Я должна была вышить плато под лампу.

Ах, это несносное плато! Я никогда не любила никаких «вышиваний», никаких «девичьих работ», как выражалась тетя Лиза. В жизни моей я сделала одну единственную работу только, — вышила закладку «солнышку», и что это была за закладка! Крестики шли вкось и вкривь, вкривь и вкось. И все-таки закладка показалась достаточно прекрасной моему папе; он наградил меня за нее горячими поцелуями и пришел в настоящий восторг от сюрприза его девочки. Но тогда я работала с удовольствием и с любовью усеивала канву косыми и кривыми крестиками, а теперь, теперь я должна была работать для… мачехи. Немудрено поэтому, если иголка скрипела и гнулась в моих руках, делаясь мокрой от моих вспотевших от усилия рук, а гарус пачкался и рвался ужасно. Я приводила в настоящее отчаяние мою бедную «кикимору».

— Нет! Не хочу больше работать! — вскрикивала я с отчаянием в голосе, забрасывая под стол мое злополучное плато.

— О-о! Lydie! Что же вы подарите вашей maman? — искренно ужасалась Тандре, собственноручно извлекая из-под стола решительно не задавшуюся мне работу.

— Во-первых, она не maman, а мачеха! — кричала я со злостью, — а во-вторых, вместо этого глупого плато я ей расскажу лучше сказку, в которой маленькая принцесса бросается в воду, оттого что злая мачеха мучает, ее…

— О-о, вы не расскажете такой сказки вашей maman, Lydie! — самым искренним образом пугается гувернантка, — вы не расскажете ее, во имя неба!

— Нет, расскажу! — закричала я, уже топая ногами.

— Oh! Вы маленький демон в юбке! — прошептала француженка и стала уговаривать меня «не делать скандала» и продолжать начатую работу, хотя бы только для того, чтобы не огорчить отца.

• Предыдущая
• 34/58
• Следующая