За что? - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 17

• Предыдущая
• 17/58
• Следующая

Дзинь! Дзинь! Дзинь! — прозвучал невидимый колокольчик, когда я вышла из приемной начальницы в коридор.

— Это звонок к обеду! — произнесла моя спутница. — Мы сейчас пойдем в столовую, где соберется весь институт.

Бесконечный темный коридор с дюжиной газовых рожков представился моему воображению какой-то таинственной древней подземной гробницей.

— Это нижний коридор, — поясняла мне m-lle Рабе. — Вон, сзади, лазарет и квартира maman. Дальше номера для музыкальных упражнений, гардеробная, бельевая и комнаты музыкальных дам… А вот и столовая, — заключила моя спутница и ввела меня в огромную длинную комнату с бесчисленными столами, поставленными в два ряда и образующими широкий проход между ними.

— Сейчас сюда соберутся все наши, — пояснила мне опять m-lle Рабе.

Не успела она договорить своей фразы, как на пороге столовой появилась барышня в сером платье и черном переднике, ведя за руку двух малюсеньких девочек в зеленых платьях с белыми передниками. За этими тремя фигурами замелькали другие зелено-белые фигурки, ровно выстроенные в ряд, настолько ровно, что все многочисленные пары казались одной прямой зелено-белой лентой. Сначала шли маленькие девочки, потом—ростом побольше, дальше—еще выше и, наконец, самые высокие замыкали шествие

— Это твой класс, — проговорила m-lle Рабе, указывая мне на девочек седьмого класса, — а эта барышня в сером — наша пепиньерка. Пепиньерками, — прибавила она, — мы называем старших воспитанниц, которые готовятся в наставницы и которые у нас наблюдают за младшими институтками… Сделай реверанс пепиньерке.

Я повиновалась.

Девочки подошли к столам и быстро расселись по своим местам. Их было более сорока и все они показались мне на одно лицо.

Никто из них не обратил на меня особого внимания, по крайней мере, как мне казалось. Что же касается меня, то я не сводила глаз со всех этих черненьких и белокурых девочек, с белыми фартучками и смешными полотняными трубочками вместо рукавов или же с очень коротенькими рукавами.

— Воронская! — послышался надо мною знакомый голос m-lle Рабе, — закрой рот! Ворона влетит! Это дурная привычка разевать рот таким образом.

Я страшно сконфузилась и взглянула на классную даму: ее глаза насмешливо сверкали, а крупный рот улыбался снисходительной усмешкой.

Кто-то хихикнул позади меня. Я быстро оглянулась. Красавица-девочка с карими глазами и белокурыми, цвета льна, пушистыми волосами кривила свои тонкие недобрые губки, всеми силами стараясь удержать смех.

При виде насмешливого лица маленькой красавицы я вспыхнула вдвое, но не от смущения, нет. Злость разбирала меня: как могла эта маленькая и, наверное, глупая девчонка издеваться надо мною'?

Я пристально взглянула на белокурую красавицу и вдруг заметила, что рот у нее кривится поминутно и что это у нее, очевидно, одна из дурных привычек. Забыв в эту минуту только что пережитую тяжелую сцену прощанья с папой и резкое замечание классной дамы, я быстро подошла почти вплотную к все еще насмешливо улыбающейся девочке, высоко подняла голову и, дерзко глядя ей в лицо, произнесла громко:

— Нечего надо мною смеяться. Сами-то хороши! Криворотый херувимчик и больше ничего…

Девочка даже в лице изменилась и подскочила на месте.

M-lle Рабе подошла в это время к соседнему столу. Я находилась у крайнего, ближайшего к буфетной, и она не могла слышать моей фразы. Зато девочки все, как по команде, повернули головы в мою сторону.

— Как тебе не стыдно задирать? — произнесла одна из них, бледная, довольно плотная брюнетка с очень симпатичным серьезным лицом. — А еще новенькая!

— Это не твое дело! — произнесла я запальчиво. — Вот она (тут я ткнула указательным пальцем в белокурую красавицу) меня первая задрала, а я только ответила.

— Грубо ответила! Вот что! Плохо тебя дома воспитывали! Да! — улегшись с локтями на столе, громким шепотом говорила рослая полная девочка с лицом отъявленной шалуньи и вздернутым носом. — Кто тебя воспитывал? — Верно солдат какой-нибудь пли денщик…

— Не смей говорить так! — не помня себя и стуча кулаком по столу вскричала я вне себя от злости. — Меня «солнышко» воспитывал. А «солнышко» не можетъ худо воспитывать. Поняли! Он умнее всех в мире…

— Кто? Кто? — так и покатились со смеху девочки.

— Батюшки! — кричала сидевшая напротив толстая девочка с вздернутым носом, — да она совсем порченая, душки! Что говорит-то! Солнышко ее воспитало! Будет солнце воспитывать такую глупую, такую невежу-девчонку.

— Солнышко, не солнце! — ничего не понимая, кричала в свою очередь я. — Солнышко—это мой папа, папа-Алеша! Ну, поняли, наконец?

Но тут хохот сразу усилился.

— Она отца своего по имени называет! Слышали вы это? — неслось с одного конца стола на другой.

— Да это дикарка какая-то!

— Наверно из племени зулусов…

— Ей надо серьгу через нос продеть…

— Как она смеет нападать на нашу Колибреньку!..

— Зина, Зиночка, Дорина! Не обращай, душка, внимания на нее! — бросились сразу несколько девочек к белокурой красавице, которую я в припадке злости назвала криворотым херувимчиком.

Пепиньерка в сером платье и черном фартуке, услыша шум, быстро вскочила со своего места на первом столе и подбежала к тому концу, где мы сидели.

— Что за шум? Что такое?

— Да вон новенькая обижает Колибри, — бойко отвечала толстая девочка, вздергивая кверху свой и без того глядевший в небо нос.

— Дорину обижает… Да неужели? Новенькая Дорину обижает?! — так и всколыхнулась та. — А ты чего смотришь, Лида? — обратилась она к серьезной темноглазой девочке. — Лучшая ученица, ей доверяют столь, а она Бог знает как следит за этим! Стыдно вам, моя милая!

— M-lle Комисарова, дуся, не сердитесь. Мишка не виновата! — вскричала русая девочка с коротко остриженными волосами, которую, как я узнала впоследствии, звали Милой Рант, прозвали же Стрекозой за ее веселость и шалости. — Мишенька смотрела, но она не могла же зажать рот нахальной… — и серые глаза впились в меня со злым негодованием.

— Так вот ты какая! — значительно протянула пепиньерка, сердито глядя на меня злыми глазами. — Не успела еще перезнакомиться, а уже стала обижать других!.. А я-то вообразила, что ты самая милая девочка на свете!.. Изволь сейчас же сидеть смирно!.. — прикрикнула она на меня и топнула ногою, при чем маленькое птичье лицо ее сделалось красное — раскрасное и глаза смешно округлились.

«Злючка какая!»— мысленно произнесла я, стараясь не смотреть на сердитое лицо пепиньерки.

Между тем столовая понемногу наполнилась бесчисленным количеством зелено-белых девочек всех возрастов, начиная с десяти лет и кончая девятнадцатью.

За крайними к выходу столами уселись серые барышни в черных фартуках вроде нашей пепиньерки.

Там было шумно и весело. Пепиньерки держали себя вообще далеко не так чинно, как младшая, и довольно громко разговаривали между собой.

Впрочем, шумели одинаково все — и большие, и маленькие, и смутный гул от трехсот голосов стоял под сводами длинной огромной комнаты. От этого шума, напоминающего собою пчелиное жужжанье, у меня голова начинала кружиться и болеть.

С ближайших столов, предназначенных шестому и пятому классу, к нам поминутно долетали фразы:

— У седьмушек новенькая.

— И какая бойкая!

— Хорошенькая девочка…

— Нет, дурнушка…

— Неправда—дуся! Бледнушка только…

— Ах, много ты понимаешь, Македонская.

— Урод какой-то!

— Неправда—душка!

— Нет, урод!

— Сама ты урод!

— Прелестно!.. Я m-lle пожалуюсь.

— Ябедница, фискалка!

Эти фразы достигали моих ушей, и я не знала куда деть глаза и от похвал, и от порицаний, и потому была рада-радехонька, когда одна из воспитанниц V класса стала читать предобеденную молитву, а старшие повторили ее хором и вслед затем в столовой зазвенели тарелки. Девушки-служанки в полосатых платьях разнесли дымящиеся миски и крайняя из девочек стала разливать суп по тарелкам своих соседок.

• Предыдущая
• 17/58
• Следующая