Гибель синего орла - Болдырев Виктор Николаевич - Страница 68

• Предыдущая
• 68/69
• Следующая

— Не выберемся!.. — кричит Костя.

— Плохое место, все равно пасть, — качает головой Илья.

Пляшем на плоту, остервенело выгребая рулем. Ничто не помогает. Ударившись боком о тяжелый таран, плот забивается под кучу плавника, погружаясь все глубже и глубже в темную пучину.

Крушение!..

Вода захлестывает по пояс. Успеваем выкинуть на кучу плавника лишь винтовку и топор. Плот уходит из-под ног. Повисаем на бревнах. Цепляемся, как обезьяны, за мокрые стволы. Помогая друг другу, выбираемся на пирамиду плавника. Плот с вещами бесследно пропал в крутящейся бездне.

— Однако, хорошо прыгали… — бормочет Илья.

Старик вымок до нитки, дрожит. Прихватив винтовку и топор, выползаем по шатким стволам на берег.

— Ну и проклятущая река!.. — ругается Костя, выжимая куртку.

Над головой сходятся густые ветви. В воздухе с тихим шорохом кружатся желтые снежинки — с лиственниц облетает золотая хвоя. Промокли, продрогли. Нужно скорее разводить костер.

Костя вытаскивает из кармана ружейную гильзу заткнутую пробкой; внутри — аварийный запас спичек с теркой от спичечной коробки. Натаскиваем целую груду сухостоя. Вспыхивает огонь; можно развесить промокшую одежду.

Грея у огня красные окоченевшие ноги, радуемся избавлению, вспоминая перипетии беспокойного плавания. Хорошо после ледяного купания у жаркого таежного костра!

Времени терять нельзя — продовольствие утонуло. Обогревшись и обсушившись, трогаемся в путь. Омолон где-то близко. Поднимаемся на лесистый увал — нужно высмотреть прямую дорогу к реке. С плоской седловины открывается изумительная панорама.

Сопки окончились, мы — на последнем перевале.

Ясный холодный воздух прозрачен, как стекло. Во всю ширь лежит перед нами долина Омолона. На плоских террасах блестят озера. Вдали, меж желтеющих полос осенней тайги, тускло отсвечивают широкие плесы. В сизой дымке за рекой едва различимы вершины Анюйских гор, покрытые снегом.

Илья оперся на посох. Давно он не видел Омолона. Старик разглядывает широкий мир, и на его глаза навертываются слезы.

— Эко диво! Куда хочешь кочевать можно, — шепчет Илья, не стесняясь слез.

Да и мы с Костей разволновались. Взвиться бы и лететь на быстрых крыльях к Омолону. Напрямик, как летают птицы, до русла Омолона не более двадцати километров.

Шагаем, не разбирая дороги. Переходим какие-то речки вброд, по грудь в ледяной воде, покачиваемся на подушках замерзших болот, ломимся сквозь буреломы и к сумеркам, усталые, мокрые, оборванные, выкарабкиваемся на галечный берег могучего Омолона. Под ногами звенят лужицы, затянутые льдом: вода после осеннего паводка спадает.

Ужинаем уткой, обжаренной на вертеле. Пылает огромный костер из сухих стволов тополя — прогреваем к ночлегу гальку. На подстилке из ветвей поверх горячей гальки лучше, чем на печке. Засыпаем, нежась в тепле. Утро вечера мудренее. Завтра свяжем тальником треугольный юкагирский плот и спустимся по Омолону к фактории.

Ранним утром меня будит странный звук. Что это, сон? Всю ночь снилось невесть что, и, может быть, во сне почудился далекий гудок.

Илья и Костя сладко спят, зарывшись, точно зайцы, в теплую гальку. С реки медленно поднимается туман.

Опять!

Теперь наяву: далекий-далекий гудок. Гудок на диком Омолоне! Житель города не уловил бы этот тихий и привычный звук. Но слух обострился за долгие месяцы скитаний в молчаливой тайге, и ухо ловит посторонний звук.

Прислушиваюсь. Снова где-то гудит. Вскакиваю как полоумный и тормошу Костю.

— В чем дело? — просыпается он.

— Гудок, понимаешь, гудок!

Из тумана уже слышнее несется протяжный знакомый зов. Мечемся по отмели, собирая плавник: надо зажечь сигнальный костер.

Туман редеет — утренний ветерок разгоняет белые космы. У Дальнего острова, почти у противоположного берега, покачивается, дымит большой речной пароход. Как дом, возвышаются палубные надстройки. На буксире темные громады двух барж.

— Спим, что ли? Ведь по Омолону никогда еще не хаживали пароходы!

Впереди речного каравана крейсирует юркий катер с красным вымпелом на мачте. Пароход гудит, выпуская облако пара. В ответ с катера машут флагом.

— Фарватер ищет! — кричит Костя.

Прыгаем по гальке, размахивая куртками, точно робинзоны, призывающие корабль. Пароход медленно плывет в кильватер за катером. Поднимаю винтовку — в магазине последние патроны.

«Бум, бум, бум», — раскатываются выстрелы над притихшей рекой.

Три протяжных гудка снова будят тишину дремучей тайги. Пароход стопорит. На мостике мелькают сигнальные флаги.

— Заметили!

Дальнейшие события разворачиваются с кинематографической быстротой.

Катер, вздымая форштевнем бурун, мчится к нашему берегу. Не приставая, разворачивается против течения. Дверка рубки распахивается, к поручням выскакивает плечистый парень в бушлате, с шапкой, сдвинутой на бровь, и в резиновых сапогах с отвернутыми голенищами.

Вероятно, старшина катера. Он опасливо поглядывает на мою винтовку. Вид у нас неприглядный: обросшие оборванные, похожие на лесных бродяг.

— Чего надо? Что за люди?! — грубым голосом кричит парень, грозно нахмуриваясь.

— Свои… из оленеводческого совхоза, вчера на Омолон вышли…

Старшина поспешно скрывается в рубке. За кормой вскипает пена. Суденышко подчаливает к берегу. Из люка появляется молодой матрос в телогрейке и сбрасывает узкий трап. Наконец-то дома, на палубе.

Мотор гудит. Катер, вспахивая Омолон, мчится к пароходу. На мостике, у борта парохода и на баржах сгрудились люди; блестят стекла биноклей. Неужто обещанный караван прорвался на Омолон в такую позднюю пору? Куда плывут все эти люди?

Приближаемся к пароходу. Нас рассматривают с любопытством. Поднимаю голову и не верю глазам. На верхней палубе, вцепившись в перила, близоруко щурится наш помполит; черные волосы треплет ветер, знакомое, точно вылитое из бронзы, лицо.

— Петр Степанович!

Рядом — Буранов. Махая летным шлемом, он что-то кричит, но голоса в шуме мотора не слышно. Как они очутились на Омолоне?

Илья растерялся. Катер и пароход он видит впервые, и все вокруг кажется ему сном. Задирая голову, он подавленно осматривает пароход. Катер мягко толкается в борт.

— Не робей, старина! — смеются матросы, в десять рук подхватывая Илью.

Взбегаем на мостик и попадаем в объятия друзей.

— Пинэтаун жив? — тревожно спрашивает Петр Степанович. Он кричит во весь голос, как будто мы еще на катере.

— Жив… с Нангой остался.

— Олени целы? — рокочет Буранов.

— Целы… — усмехается Костя. — Совхоз уже в горах.

— И в огне не горят, а, помполит?!

— Газеты, Петр Степанович, газеты есть? Что на фронте?

— Порядок… Драпают фашисты: Бухарест, Софию, Таллин, Варшаву сдали.

— Варшаву?! Письмо мне привезли?

— Нету письма, — добродушно щурится помполит. — Рано еще — далеко Омолон от Польши.

— Знакомьтесь, — представляет Буранов чернобрового, статного крепыша в морской фуражке, с первоклассным цейссом на груди.

— Шелест… — звучным баритоном рекомендуется он.

Театральным жестом Шелест показывает на баржи:

— Куда выгружать тебе снаряжение?

— Снаряжение? В самом деле, где выгружать, а, Костя?

— Причаливай, капитан, остановка. Сообразим сейчас, — распоряжается Буранов.

Собираемся у круглого стола в комфортабельной капитанской каюте. На чистой скатерти в серебряной сухарнице белый душистый хлеб, в блюдечках сыр, масло, сахар, печенье, фрукты в вазах, стаканы с крепким чаем в замысловатых подстаканниках и даже — ради торжественного случая — бутылки шампанского. Ох и соскучились мы на мясной диете по цивилизованной пище!

Илья понемногу осваивается: оглядывает зеркала, трогает ковры, щупает скатерть, нюхает сигареты, подаренные Бурановым. Старик осторожно разминает их шершавыми пальцами, набивает прокопченный запальник, огнивом зажигает набитую трубочку и с наслаждением затягивается.

— Хороший твой табак, хорошо пахнет, — говорит он Буранову.

• Предыдущая
• 68/69
• Следующая