Гибель синего орла - Болдырев Виктор Николаевич - Страница 47

• Предыдущая
• 47/69
• Следующая

Как пригодился в непогоду пастушеский знак! Мы стоим на верной оленьей тропе.

Спуск с перевала пологий, сбегаем вниз по скользкому снегу. Внизу, в долине, ветер стихает. Впереди шумит ручей. Снежная муть проясняется, открывая широкие белые террасы Безымянной долины. Пусто, нигде не видно оленей. Снег становится рыхлым — проваливаемся по колено в мягких сугробах. Идем вдоль шумящего ручья и через час упираемся в развилку двух потоков. Вчера здесь сливались крошечные ручьи, теперь бурлят водопады.

— Смотри… люди, — останавливается Ромул.

На противоположном берегу по широкому снежному полю бредут темные фигурки. В бинокль вижу Костю, Пинэтауна, пастухов. Опираясь на посохи, они шагают к перевалу, опустив голову, едва переставляя ноги.

Ромул снимает карабин. Выстрел раскатывается в долине, глухо отдаваясь в сопках. Фигурки замирают. Люди оглядываются и бегут к потоку, размахивая руками. Останавливаются у клокочущей воды. Вижу, как измучены, устали пастухи на том берегу. Рев потока мешает переговариваться.

— Где пропадали?!

Костя откидывает капюшон, стирает пот с грязного лица и кричит простуженным голосом:

— Табун искали… В тайгу ушел!..

Ромул дрожащими руками развязывает ремешки анорака и вытягивает кисет с трубкой. Долго не может разжечь трубку — не слушаются пальцы.

Неужели табун поглотила тайга? Терять времени нельзя. Нужно переправляться на ту сторону.

— Ромул, перекинешь чаут?

Бригадир молчаливо гасит трубку, снимает аркан, знаком подзывает Кымыургина. Они связывают мертвым узлом два аркана. С силой бросает Ромул свернутый чаут. Пинэтаун прыгает, подхватывая на лету петлю.

Связь налажена — конец чаута юноша не выпустил. Натягиваем альпийскую веревку — переправа готова. Повисая над бурлящим потоком, по очереди перебираемся на противоположную сторону.

Собираемся вместе. Продрогшие пастухи надевают теплую одежду, открывают консервы. Грею чай на примусе: дров здесь не сыщешь. Костя рассказывает о злоключениях в Безымянной долине.

Снежная непогода застигла Костю, Пинэтауна и маленького подпаска Афанасия на пути к перевалу. Они спокойно возвращались в стойбище, оставив двух дежурных у табуна. Летний буран встревожил их — они повернули обратно. Только через полтора часа, пробираясь сквозь снежный вихрь, подошли к месту, где оставили оленей. Вся долина была засыпана снегом. Табун и дежурные пастухи пропали.

— Обшаривая долину, — рассказывает Костя, — мы долго пробирались к границе леса и наконец поняли, что произошло.

Важенки, спасаясь от непогоды, увели оленят в лес; в тайге табун распался на косяки, и олени разбрелись в разные стороны. Поздно вечером встретили дежурных пастухов. В непроглядный буран они не смогли вдвоем собрать и остановить многотысячный табун; долго шли по следам уходивших оленей, пока окончательно не выбились из сил. Пришлось всем возвращаться в стойбище за продуктами, одеждой и помощью…

Случилось самое страшное. Невольно вспоминаю предостережение директора: «В тайге табун растает, как сахар в стакане воды». Если летнее солнце растопит снег, следов оленей в густом лесу не найти. Успеем ли собрать табун?..

Вскидываем рюкзаки, котомки и уходим к границе леса. С перевала снова надвигается вьюга, закручивая снежные вихри. Ромул торит путь, сгорбившись, молчаливо переживая несчастье. У меня на душе тоже скребут кошки. Вспоминаю проклятое обязательство.

Ведь роспуск табуна влечет громадные потери, даже в открытой тундре. Что же будет в густой тайге, где легко затеряться не только оленям, но и людям?

Глухой стеной встает граница леса, перегораживая Безымянную долину. Тайга словно обрублена топором. Деревья засыпаны снегом. Кажется, что вернулась зима и погубила летнюю зелень. Разгребаем сугробы среди деревьев, устилаем землю мохнатыми лапами лиственниц, натаскиваем кучи валежника и сухостоя. В полчаса разбиваем опорный лагерь.

Афанасий разжигает костер. Он будет варить в лагере пищу, сушить сменную одежду, принимать найденных оленей.

Следы табуна хорошо видны на снегу. Ромул оживает, рассылает людей на поиски. Уходим с бригадиром обшаривать правые склоны лесистой Безымянной долины. Тропим след полутысячного косяка. На склоне, в лиственничных борах, олени задержались и долго лакомились ягельниками. Это видно по коповищу. Дальше следы ведут нас через лесистую седловину в соседнюю долину к речке. Здесь отбившиеся животные пили.

На дне долины тайга образовала непролазные гущи. Это не понравилось оленям, и они пошли по склону. В просветленной тайге косяк двигался, почти не останавливаясь, оставляя позади умятую снежную дорогу. Куда стремились беглецы?

Шагаем и шагаем по следу ускользающего косяка, спускаясь все ниже и ниже к межгорному понижению. Сколько прошли километров? Кто его знает. Заомолонские сопки не меряны, на картах они не значатся. Ноги одеревенели, больно сгибать в коленях. А Ромул все идет, идет вперед, не зная устали.

Неприютно и холодно в снежной тайге. Шумит ветер вершинами лиственниц, обсыпает нас снегом. Рюкзак, набитый продовольствием, тянет плечи. Раздумываю о беспокойной доле пастуха-оленевода: всю жизнь шагать и шагать без дорог и троп в погоне за полудикими оленями. Невольно вспоминаю тихую городскую лабораторию, где царят покой и тишина. Вот бы очутиться сейчас в уютном теплом кабинете профессора…

Замечаю неожиданно, что снега вокруг стало меньше. Ноги больше не вязнут в сугробах. Белая пелена еще прикрывает землю. Повсюду зеленеет листва карликовых березок и ольховника. В лунках, оставленных копытами, желтеет пушистый ягельник.

Ромул почти бежит, тревожно оглядывая зеленеющую тайгу. Лицо его посерело, глаза блестят. Не понимаю его тревоги. Ветер все так же шумит кронами лиственниц, но снега нет. Вступаем в зеленые чащи, полные жизни.

Ах, вот оно что — прошли снеговую границу!

Безымянная долина соединилась с лабиринтом распадков межгорного понижения; снег здесь не выпадал.

Ромул оседает на трухлявую лиственницу. Темные глаза его потускнели, голова опускается на грудь.

— Что с тобой, а, Ромул?

— Ушли в тайгу… пропали олени! — шепчет он побелевшими губами.

Следы невидимы в густых травах и кустарниках. Пришла, нагрянула беда, когда о ней никто и не думал.

Неладное творится с Ромулом. Он дрожит, точно в лихорадке, почти не узнает меня, невидящими глазами уставился в одну точку. Заболел? Опорный лагерь остался далеко позади, где-то за перевалом. Смеркается, холодно, людей в девственной тайге нет. Что делать с заболевшим Ромулом?

Приходится устраивать лагерь: разжигать костер, греть чайник, стелить лежанку из ветвей, ставить походный балаган из тонких стволиков сухостоя. Этому научили еще студенческие лыжные походы: шесты связываю верхушками, остов получума накрываю нашими одеялами.

Ух, сразу стало тепло и уютно.

Усаживаю Ромула у пылающего костра. Тепло огня греет теперь и спину, отражаясь от экрана. Бригадир, съежившись, сидит на подстилке, его трясет лихорадка.

— Что у тебя болит, Ромул, ты заболел?

— Ум крутит, голова совсем вертится, — отвечает он, лязгая зубами.

В чайнике забурлило. Завариваю лошадиную порцию — полплитки чая — и потчую Ромула. Он жадно пьет обжигающий целебный напиток.

— Судить, поди, будут, много оленей потерял! — вытирая пот, выступивший на лице, бормочет бригадир.

Я не говорил Ромулу о своем обязательстве директору совхоза. Пинэтаун тоже никому не проболтался о «кабальной грамоте». Теперь пришла, кажется, пора сказать об этом бригадиру.

— Отвечать, Ромул, мне придется.

Рассказываю о письменном обязательстве, которое оставил на усадьбе совхоза. Ромул ставит недопитую чашку, молча снимает закопченный чайник и осторожно наполняет доверху мою большую кружку.

Ясно без слов. Отныне мы с Ромулом — друзья. Медленно происходило наше сближение. Долго приглядывался Ромул. Чувство гордости за человека охватывает душу. Жизнь на Севере полна опасностей и лишений, идти вперед и вперед, бороться и побеждать можно лишь рука об руку с верными, испытанными товарищами.

• Предыдущая
• 47/69
• Следующая