Гибель синего орла - Болдырев Виктор Николаевич - Страница 33

• Предыдущая
• 33/69
• Следующая

С ветвей вершины долго разглядываем белые сопки и ожерелье неизвестных озер среди тайги.

— Смотри, Костя, не древняя ли это старица Омолона?

— А, что? Старица?.. — Костя так пристально разглядывает панораму Омоленских озер, что едва понимает меня. — Ты прав — эти озера получились из пересохшей старицы.

— Совсем Омолон близко, — уверенно говорит Ромул.

Двигаясь по озерам, олени могли легко выйти к берегам Омолона. Перед нами распахивалась дверь в неведомый мир Омолонской тайги, но перешагнуть через порог мешала канцелярская бумажка.

— Пойдем на сопку, смотреть будем… — Бригадир махнул в сторону белой вершины.

Хотел ли он выиграть время на размышления или осмотреть с птичьего полета подходы к Омолону? Этого я так и не узнал.

Спускаемся с дерева. Ромул прекращает рубку оленьей тропы и отправляет пастухов в стойбище вместе с Михаилом (каюру давно пора отдохнуть после дальней дороги).

Подвязав широкие ламутские лыжи, мы вчетвером углубляемся в тайгу.

Ромул идет впереди, прокладывая извилистую лыжню среди лиственниц. Увал, по склону которого поднимаемся, должен привести нас к вершине высокой сопки.

Снег осыпается с ветвей, и белые фигуры людей скоро сливаются с ландшафтом зимней тайги. На широких охотничьих лыжах мы идем след в след, уминая лыжню.

— Хо! — тихо вскрикивает Ромул и останавливается.

Девственную белизну снега взрыхлили глубокие лунки крупных оленьих следов. По величине отпечатки не уступают следам лося и вдвое крупнее следов наших тундровых оленей. Огибая завал бурелома, следы гигантского оленя уходят наверх, к перевалу. Рассматриваем тропу с любопытством.

— Ламут ехал… Почему в гости не пришел? — удивляется бригадир.

— Может, дикий олень след оставил? — спрашивает Костя.

В тайге ему не приходилось бывать, и он с удивлением разглядывает отпечатки копыт лесного великана.

— Видишь, таях… — Ромул указывает на отверстия в снегу рядом с лунками оленьих следов.

Это ямки от посоха. В Колымской тайге посохи употребляют ламуты при верховой езде на оленях. Опираясь коротким шестом, наездник удерживает равновесие на плоском седле без стремени. Чукчи, якуты, юкагиры предпочитают зимой пользоваться нартами.

Ромул ощупывает снег в глубоких лунках.

— Мягкий… недавно проехал. Топоры услыхал — в тайгу повернул.

Поведение ламута кажется странным. Он слышал стук топоров на рубке просеки и, несомненно, уловил острый запах дыма нашего стойбища (запах дыма далеко разносится в зимнем лесу и служит верным признаком близкого жилья).

Нарушив неписаный закон тайги, незнакомец не вышел к людям и скрылся в пустынных чащах Омолона.

Бригадир прокладывает лыжню по следу верхового оленя. Ямок от посоха в снегу уже нет: наездник больше не пользуется таяхом. Кажется, что тропим след громадного дикого оленя.

Ламутские верховые олени, выведенные лесными охотниками многовековым отбором, гораздо крупнее тундровых учагов и славятся своим ростом. Но верховой олень, оставивший печать на снежной целине, отличается необыкновенной величиной.

Следы круто уходят влево и скрываются за валом бурелома. Пинэтаун сбрасывает на руку карабин и спускает затвор с предохранителя. Ромул останавливается и внимательно осматривает притихшую тайгу.

Неспокойно на душе и у меня. В заснеженной чаще завала чудятся всевидящие зоркие глаза лесного наездника.

«Кто он? Куда несет олень одинокого путника?»

Ромул, пошарив за пазухой, неторопливо вытаскивает кисет и обгорелую трубку.

— На сопки ламут поехал… — негромко говорит он, закуривая. В холодном воздухе синий дымок из трубки свивается в мелкие кольца.

Долго тропим след верхового оленя и наконец выходим на плоскую вершину таежного увала. Лиственничная тайга редеет. Прямые, как мачты, стволы образуют просветленный бор. В этих светлых лесных чертогах грудь дышит легко и свободно.

Ромул поспешно опускается на колени и быстро разгребает снег. Нетерпеливо всматриваемся в снежную яму — снег неглубокий.

Вот так диво: пышный ковер великолепных ягельников устилает землю.

Коричневые скулы Ромула блестят мелкими капельками пота. Пинэтаун срывает пухлую подушку ягельников. Беловатые их стебельки разветвляются, точно крошечные оленьи рога, образуя пушистые головки.

— Альпийская лишайница!

Живое серебро Омолонской тайги! Не здесь ли начинаются бесконечные поля нетронутых оленьих пастбищ, которые мы искали, прорубаясь сквозь чащу?

Дорогой ценой далась эта победа — сколько препятствий осталось позади, сколько усилий пришлось положить, сколько бессонных ночей прошло наедине с тревожными думами!..

Обсыпанные снегом, молчаливо стоим на пороге ягельного эльдорадо. Ковер девственных пастбищ расстилается всего в нескольких километрах от замерзшего озера, где томятся три тысячи голодных оленей. Бурная радость рвется наружу.

Но Ромул невозмутимо прокладывает ровную лыжню дальше, среди молчаливых лиственниц. Через час лиственничный бор уступает место редколесью — вступаем на склоны сопки. Редколесье незаметно переходит в криволесье — стволы деревьев вокруг скручены штопором, а мохнатые ветви повернуты в одну сторону, точно флаги по ветру.

Оканчивается и криволесье, тайга остается внизу. Причудливые снежные фигуры разбредаются у границы леса: плотные шапки снега накрыли карликовые деревья, и ветер прихотливо обточил снежные кулиги.

Выше, на крутом безлесном склоне, тускло отсвечивает снег, утрамбованный ветрами. На обледенелом панцире копыта верхового оленя не оставили отпечатков. Лесной наездник вышел на сопку, скрывая свой след.

Ромул вяжет лыжи чаутом и оставляет у последней снежной кулиги. Даже торбаса, подшитые мохнатыми оленьими щетками, скользят по фирновому снегу. Приходится вырубать топором ступеньки. Вытянувшись в цепочку, словно альпинисты, штурмуем конус вершины.

На лысой макушке обледенелой сопки ветер сдул снег и обнажил фантастическое нагромождение плит, разрисованных пестрыми наскальными лишайниками. В трещинах между глыбами лежат пружинистые подушки черных, словно обугленных лишайников.

Пинэтаун взбирается на массивную плиту песчаника. Она косо лежит на груде треснувших глыб, образуя последнюю грань вершины.

— Синий хребет… Синий хребет!

Голос юноши дрожит, срывается. Пинэтаун опускается на холодный камень, смахивая рукавицей непрошеные слезы.

Карабкаемся на вершину. Далеко-далеко на горизонте сквозь фиолетовую синь неба едва просвечивают острые пики и громады столовых гор, словно вырезанные из голубого мрамора.

Хребет простирается во всю ширь южного горизонта, тремя уступами спускаясь на запад, к серебристым куполам Юкагирского плоскогорья.

Скинув шапки, в торжественном молчании вглядываемся в расплывчатые контуры таинственного хребта. Разве можно описать волнение, охватывающее человека при виде никому не известной земли? Множество мыслей теснится в голове, радостно бьется сердце, и кажется, что орлиные крылья несут тебя к неведомым вершинам.

Вытаскиваю из полевой сумки буссоль, снятую с «Витязя», поднимаю прицельные рамки и беру засечки причудливых пиков. Рука дрожит, — пожалуй, впервые исследователь пеленгует эти безымянные вершины.

— Вступить и умереть!.. — вдруг решительно говорит Костя.

Он хорошо выражает общее настроение. Как хотелось нам достигнуть этой дальней цели!

Блестящими от слез глазами Пинэтаун смотрит на заветные вершины. Где-то в этих горах томится в неволе маленькая Нанга. Ждет ли она избавления или потеряла последнюю надежду? Может быть, и там льются сейчас невидимые слезы?

Стараясь не мешать юноше, рассматриваем величественный кругозор Омолонской тайги. С птичьего полета ясно видна неглубокая ложбина древней исчезнувшей протоки Омолона. Цепь замерзших озер лежит в этой ложбине. Изгибаясь громадной дугой, потяжина с озерами упирается в далекий мыс. Точно нос корабля, он врезается в замерзшее русло Омолона.

• Предыдущая
• 33/69
• Следующая