Противоречие по сути - Голованивская Мария - Страница 27
- Предыдущая
- 27/51
- Следующая
Ты выныриваешь около камня, почему-то всегда гладишь меня прохладной ладонью по животу и скороговоркой выпаливаешь:
– Я зайду после обеда, ты будешь у себя?
Как дети в кино, ты смотришь на мои губы, я смотрю на твои, пропитанные мятой твоего любимого "даблминт", как сверкают твои белые, удивительно красивые сильные зубы.
Потом мы немного плаваем вместе, продолжая договариваться либо о вечерней прогулке, либо о совместном походе в бар, негласно исключая все варианты, которые могли бы заинтересовать Маринку и Жан-Поля. Нам и вправду перепадают крохи. Сорок-пятьдесят минут в моем номере после обеда.
Короткий переход из одного корпуса в другой вечером на дискотеку или в бар. Пару часов в баре с постоянными перерывами на постороннее общение, – и твое и мое, чтобы никто не подумал, что мы пара.
Сорок-пятьдесят минут совсем уж поздним вечером, если выгорит. Если Маринка не потащит тебя на вечернюю прогулку или нас обоих на поздний ужин в город.
– Светская программа тоже форма отдыха, – повторяет Маринка. – Физиологический отдых недостаточен для полной релаксации.
В городе мы иногда разговариваем с тобой, но о посторонних вещах. Я показно обсуждаю с тобой якобы твои темы – какую-нибудь экономическую теорию-или твоего любимого Цицерона-Наполеона-Смитта. Мы почти ругаемся, неизменно улыбаясь друг другу глазами, заговорщицки, понимая, что между нами вырастает своя легенда, свои секреты, свои опознавательные знаки.
Через много лет, устало засыпая в кресле перед телевизором, я буду, уже отплывая в вечно дурные сновидения, короткие, тревожные, мутные, какие-то суетливо пустые, думать о том, что и вправду в моей жизни уже было все – и большая дружба, и предательство и пылкие страсти, и под мерный голос отдрессированного диктора я буду в тысячный раз приходить к выводу, что ты был самой красивой каплей в море моих любовных историй, той самой лазурной каплей, без которой моя жизнь скорее всего походила бы на дешевый сборник бездарных анекдотов о бездарной жизни бездарных людей.
Мы сидим на берегу, ветер треплет твои волосы, и ты хлюпаешь носом, как мальчишка. Завтра мы уезжаем, и сегодня с утра сразу после завтрака обменялись письмами.
– Я писал всю ночь, – тихо сказал ты.
– Я тоже.
Как это ни странно, тексты наших писем друг другу совпали почти что полностью.
"Вот видишь, какая вышла история", – пишу я.
"Вот видишь, почему-то с нами это приключилось", – пишешь ты.
Оба они в одном порядке – про разницу во всем – в ощущении жизни, в возрасте, в намеченных перспективах.
"Я для тебя никто, – пишешь ты, – мальчишка, делающий в жизни первые ученические шаги. Я смогу достойно, по-мужски, взглянуть тебе в глаза не раньше, чем через лет пять-шесть".
"Зачем я тебе? – пишу я. – Ты прав, Марк, что теперь уже не разобрать, какой я была раньше, клубничной или апельсиновой".
Конечно же, о Мариночке. "Мне совершенно все равно, что будет, когда узнает мама, – пишешь ты. – Но все равно ли тебе – и хорошо ли все это объективно?" – "Я не могу лгать своей лучшей подруге, – пишу я. – Я чувствую себя страшно виноватой перед ней за тебя, я знаю, что такие тяжелые компромиссы не дают хороших плодов".
"Я думаю, что это никому из нас не нужно, хотя я и потеряла из-за тебя голову, Марк, – пишу я, – и я боюсь сегодня или завтра услышать от тебя, что все это никому из нас не нужно".
Прочитав твою записку, я ринулась в твой номер, по дороге столкнулась с Мариной и Жан-Полем, радостно сообщившими мне, что они едут в город шопинговать. Ты об этом уже знал и, когда я вошла, тихо подошел ко мне, потом шепнул на ухо: "Пойдем к морю".
Мы молча спустились в холл, молча прошли мимо, казалось, уже перешептывающихся на наш счет девушек из reception, молча, быстрыми шагами, будто боясь что-то расплескать, прошли мимо бассейнов и лежаков, мимо спортивных площадок, по-прежнему залитых едва различимыми "Besa me", льющимися из динамиков, и начали спускаться по тропинке к морю – наш обычный маршрут – хоженый-перехоженый за эти дни бесконечное количество раз.
– И что ты предлагаешь нам делать? – страшно угрюмо, с какой-то беспардонной мальчишеской агрессивностью, спросил ты.
– Ничего не делать, мон амур, давай посидим немного, потом прогуляемся по пляжу, хочешь – обнявшись, вмажем по твоим любимым десертам в "Тропикане", а потом мы пойдем к тебе и немного поспим, хочешь – побудем не у меня, а у тебя? Смотри, какой роскошный план.
Это была наша первая душераздирающая сцена, ты обхватывал голову руками, прижимался ко мне, переживал за две секунды поразительные трансформации из юноши в ребенка, из ребенка в мужчину, из мужчины в юношу.
– А если войдет мамик? – вдруг улыбнулся ты.
– Значит, войдет.
И никакого внутреннего диалога или сомнения.
Мы шли вдоль моря, взявшись за руки, равнодушно отметая любопытство отдыхающих – да, наплевать, думали мы, – все равно завтра уезжать. Мы гуляли молча, ели молча, занимались любовью в твоем мальчишеском номере с разбросанными очками, швейцарскими ножами, CD-дисками, журналами и новомодными серебряными браслетами – так же молча, перед нами в полный рост выросли вопросы, которые каждый из нас до сих пор раскатывал в голове как тесто – до полной истонченности и прозрачности – и ничего не высказывал вслух. Мы просто брали в этот день свое, последнее, выжимая до капли, досуха, мужественно и цинично, очевидно, оставляя основное на потом. На тогда, когда самолет доставит нас во время и пространство нашего проживания, каждого в свою жизнь, и только там будет открыт гамбургский счет и будет запущен новый часовой механизм, со своим непредсказуемым ходом.
Диагноз, жесткий и неумолимый, стал очевиден уже через два дня после возвращения в Москву. Меня кидает то в жар, то в холод – то мне вдруг кажется, что вся эта история осталась далеко позади – в солнечной Испании, что это был типичный каникулярный роман, и я свободна и могу дышать и жить по-прежнему. В эти моменты на меня находила веселость и я была счастлива буквально от всего – от радостного весеннего света, щебета птичек, моей недавно перестроенной и отремонтированной квартиры, где все теперь стало по-моему: белая мебель в спальне, чудесная белая кухня с плетеными французскими стульями и красивым натюрмортом на стене, просторная синяя ванная с постоянно меняемым моей домработницей букетом цветов в роскошной напольной старинной мейссеновской вазе.
Но эта радость, выдающая, что все мои чувства пришли в сильное хаотичное движение, очень быстро сменялась провалом в никуда, в черноту, пустоту и тревогу, и тогда мысли о тебе наполняли меня до краев. Звонить мне тебе некуда. Остается только ждать твоих звонков – на мобильный, в офис, домой. Я дала тебе все мои телефоны, ты записал их на каком-то клочке, и в первые сутки, когда ты не позвонил, я была уверена, что мой телефон ты просто потерял.
Потом ты наконец позвонил. По твоему голосу я не поняла ничего – глухой, бесцветный, сказал: "Зайду". Не "приду", а "зайду". И не сегодня же, а завтра, от шести до семи вечера. Сразу же озноб по всему телу, уверенность, что впереди бессонная ночь и пульсирующая единственная мысль: "Господи, я попала, как же я попала!"
Вечером набрала телефон моей "скорой помощи", вызвала к себе Петюню, безо всяких преамбул, прямо с порога выдала подробный отчет о происшедшем.
Мой милый Петюня. Всякий раз покорно приходишь, когда мне хочется поплакаться в жилетку, каждый раз послушно усаживаешься в кресло напротив, выпиваешь четыре чашки чая с молоком и два коньяка с лимоном. Много куришь, несколько раз за вечер меняя сигареты – "Кэмел", красное "Мальборо", потом почему-то "Салем". В старых, выцветших до дыр джинсах, благоухающем кашемировом свитере, борода с благородной проседью, поблескивающие в вечернем свете дорогие очки. Петюня. Рафинированный интеллектуал, лучший московский журналист, автор колонок во многих престижных изданиях.
- Предыдущая
- 27/51
- Следующая
