Противоречие по сути - Голованивская Мария - Страница 24
- Предыдущая
- 24/51
- Следующая
Все как по книжке – и купание в море, и прогулки по берегу, и королевские креветки на обед, и послеобеденный сон, и чтение детектива в тени белоснежного зонтика с надписью "Мальборо" под плеск волн и льющегося из динамиков еле слышного "Besa me".
У меня чуть загорели щеки, разгладилась кожа и заблестели глаза. Вечером даже захотелось одеться, накраситься и спуститься в бар, выглядеть по полной программе. Не для флирта, конечно, а просто для того, чтобы чуть-чуть распрямиться и на мгновение почувствовать себя нормальной среднестатистической белой женщиной.
Сижу с большим удовольствием в черном кок-тейльном платье и открытых туфельках и потягиваю свой "Кампари-оранж", краешком глаза наблюдая за бесформенными соотечественниками-самцами, как бы небрежно запускающими пальцы между ягодиц послушно вытанцовывающих с ними белокурых нимф.
И тут появляется Марк – скучный, раздраженный, в несусветных темных очках, черной лайковой куртке, одетой на голое, чуть загорелое тело. Джинсы аккуратно разорваны на бедрах и коленях, – кажется, кто-то специально скальпелем резал их, стремясь обнажить красивые крепкие юношеские ноги.
– А знаешь, как маманя называет своего Бельмондо? Mon amour. Ты когда-нибудь учила французский, ну-ка, попробуй выговорить.
– Учила в университете. Проблемы нет, повторю легко – mоn amour, mon amour, mon amour.
– Красиво это у тебя выходит, получше, чем у меня.
Плавным движением пропускает под собой табурет, садится на него верхом, заказывает джин-тоник и вперивается внезапно опустевшим взглядом, еле различимым за очками, в клип, мелькающий над стойкой.
– С мамой что ли поругался?
– Еще чего, – отвечаешь ты, не переводя на меня взгляда, – просто я сегодня злой.
Этот фамильярный тон поражает меня. Мы не виделись несколько лет. Всякий раз, когда я приходила на день рождения к Мариночке – всегда пышный, парадный, статусный, с эксклюзивными напитками в эксклюзивных бокалах и эксклюзивными гостями – Марка спроваживали к бабушке, чтобы не мешался и не слушал ненужных разговоров. Так он и зафиксировался в моей памяти – капризным, визгливым балованным мальчуганом, долговязым и несуразным, пахнущим едой, вечно расстраивающим Мариночку – маму, наполненную правилами хорошего тона.
Теперь в моей голове возникло замешательство. Дорогой афтер-шейв, и показные свобода и любопытство, с которыми он откровенно разглядывал нас, странных взрослых.
Конечно, он может говорить мне "ты", как раз по праву мальчишки, которого я знаю с пеленок, но не говорить же мне теперь ему, что "хорошо бы нам перейти с вами на "вы", молодой человек", глупо как-то. Но неловко ужасно.
– Сама-то . ты как? – спрашивает Марк, по-прежнему не отрываясь от телевизора.
– Я нормально. Как ты знаешь, вся в работе, чего, впрочем, и вам желаю, злой мальчик. А что у тебя за очки?
– Это не очки, – говорит он вдруг с вызовом, – это очень дорогая вещь. Последний рэй-бэн, стекла с тройными фильтрами. А тебе что, не нравится?
– Не нравится. У тебя в них вид дурацкий, да к тому же здесь темно, видишь-то в них как – с подробностями или в общих чертах?
– В подробностях. Вот платьице у тебя от Армани, это я вижу, хорошее, но прошлого сезона, на худой конец, вот так выйти потянуть "кампари" сгодится. А вот с колготками, ты уж меня прости – полный прокол. Такие колготки может себе позволить только бабушка русской революции. У тебя в них ноги в два раза короче и икры не такие сексуальные.
– Что? Икры?
Чувствую, что краснею. Сажусь по-другому. Прикрываю колени сумочкой.
– И еще я кое-что вижу. Вот тебе сколько, лет сорок? Ты прости, я знаю, что у вас глупые предрассудки, и об этом говорить не принято. Но ты выглядишь такой несчастной, как выглядят либо в девятнадцать, либо в восемьдесят пять. Я знаю, что все вы бесконечно страдаете, что занимаетесь якобы ерундой только ради того, чтобы не считать копейки. Но и заниматься ерундой вы не умеете, и деньги тратить тоже. Знаешь, ты ведь красивая женщина. Я – мужчина и могу позволить себе это сказать. Но когда на тебя смотришь, такое ощущение, что кто-то долго тебя жевал, и теперь уже невозможно понять, какой ты была раньше – клубничной или апельсиновой.
– Марк, ты спятил.
– Наверное. Просто сказал, что думал, по праву молодого, зеленого и недозревшего. Если обидел, прости – не хотел.
Пауза длиной, кажется, в битый час. Встать и демонстративно уйти? Отшутиться? Сказать, наконец, что вам, пышноволосым юношам с неуемной уверенностью в себе, и девушкам, умеющим естественно усесться в мини-юбке верхом на стул, очень повезло, что в вашей жизни не было длительной и мучительной эволюции, что вы сразу вылупились вот такими готовенькими, вам не надо было заниматься перерешением ваших судеб, для вас Армани и джин-тоник так же естественны и знакомы, как таблица умножения. Или просто опустить его? Сказать: "Ты сначала заработай свои первые пять тысяч, а потом рот отрывай"?
Пока я решала этот кроссворд, какая-то девушка увлекла его в танец, кажется, болгарка, смуглая, с огромными, почти что угольного цвета глазами и ослепительной белозубой улыбкой. В очень открытой майке и крошечной серебряной юбочке. Я видела, как она едва заметно ласкала под курткой налитую мускулами грудь и видела, что он, фривольно обнимая ее, то и дело поглядывает на меня.
Я не спала всю ночь, думая о том, что, вероятно, Марк должен себя чувствовать ужасно виноватым.
Думала, что мы как раз то поколение, о которое вот это следующее всегда сможет вытирать ноги. Думала, что не была бы счастливее, если бы пошла проторенным путем, получала бы копейки, брала бы с собой на работу бутерброд с плавленым сыром – потому что не хватало бы денег на нормальный обед даже в университетской столовке, Наську бы на ноги не поставила.
И глупо ждать, что кто-нибудь похвалит меня за мои подвиги, старые подруги не приняли "предательства" стези, судачат, говорят о моей бездуховности и радуются, когда я спотыкаюсь. Кроме Маринки, пошедшей самым что ни на есть традиционным путем и сделавшей безошибочную женскую карьеру.
Нормальная пощечина, оплеуха. От мальчика в супердорогом рэй-бэн, в тонкой лайковой куртке, надетой на голое тело. Все правильно, и колготки на мне не те.
Может быть, все-таки нажаловаться Маринке? Ну хорошо, мне нахамил, а если нахамит кому поважнее, пустит свою судьбу под откос?
Я все-таки уже совсем под утро решила, что жаловаться не буду – приму удар и поставлю сопляка на место.
Наутро за завтраком Марк был молчалив, но подчеркнуто внимателен. Щелкнул зажигалкой, как только я поднесла сигарету к губам. Пододвинул пепельницу. Сходил мне еще за кофе. На пляже, предварительно спросив разрешения, лег рядом со мной, в несусветных плавках, лиловых с красными полосками, задал десяток вежливых вопросов "как спала, что читаю, как собираюсь здесь развлекаться".
– А знаешь, вот ты вчера говорил мне…
– Глупости говорил.
– Нет, постой.
– Я же извинился, Ларочка.
– А почему ты меня так называешь, "Ларочка"? Я разве твоя подружка?
– Извини, если тебе неприятно.
Он резко поднялся и пошел плавать. Я видела, как он плавни вошел по пояс в воду и нырнул как дельфин. Вынырнул далеко-далеко в море и, медленно взмахивая руками, уверенно поплыл к горизонту. Оставив далеко позади основную массу купающихся.
– Не волнуйся за него, – раздался голос Маринки, присаживающейся рядом, – у него разряд. Приплывет, никуда не денется.
Мы проболтали, как беззаботные птички, битых полтора часа, гадали друг другу на картах, Марк приходил, обтирался полотенцем и потом заваливался на свой лежак, листал "Мене хелс", я видела, что там на страницах неописуемой привлекательности жеребцы так же жадно поглощают листья салата, как и целуют девушек. Временами доставал какие-то книжки – "История парламентаризма в Америке", "Войны двадцатого века", но в результате уснул, свернулся калачиком на узком лежаке, прикрыл ладонью лицо, разметав свои тяжелые черные вьющиеся локоны, почти что доходящие до плеч, по полосатому матрасу лежака.
- Предыдущая
- 24/51
- Следующая
