Машина различий - Гибсон Уильям - Страница 101

• Предыдущая
• 101/107
• Следующая

прорывалось все чаще и чаще; сельские “шайки Свинга” и пролетарские луддиты громили поместья аристократии и капиталистические фабрики. Перебив все стекла в домах Веллингтона и прочих консервативных лордов, лондонские погромщики подстерегали на улицах экипажи аристократов и забрасывали их булыжниками. Были сожжены чучела англиканских епископов, голосовавших в Палате лордов против билля. Ультрарадикальные заговорщики, распаленные страстными речами известного атеиста П. Б. Шелли, громили и грабили церкви.

Двенадцатого декабря лорд Байрон внес новый, еще более радикальный “Билль о реформе”, в котором предлагалось лишить британскую аристократию — в том числе и его самого — всех наследственных прав и привилегий. Тут уже тори не выдержали, Веллингтон включился в подготовку военного переворота.

Кризис расколол нацию. В страхе перед надвигающейся анархией, колебавшийся прежде средний класс твердо встал на сторону радикалов. Была объявлена налоговая забастовка с требованием отставки Велгингтона, а также организовано массовое изъятие вкладов из банков. Деньги переводились в золото и исчез л из обращения, национальная экономика со скрипом остановилась.

После трехдневного бристольского мятежа Веллингтон приказал армии подавить “якобинство”, не стесняясь в средствах. Последовавшая бойня стоила жизни трем сотням людей, в том числе — трем видным членам парламента от радикалов. Узнав об этом, разъяренный Байрон — теперь он называл себя “гражданин Байрон” — появился на лондонском митинге без сюртука, даже без галстука, и выступил с призывом ко всеобщей забастовке. Подчинявшаяся консерваторам кавалерия разогнала этот митинг, были убитые и раненые, однако Байрон сумел ускользнуть. Через два дня в стране было объявлено военное положение.

Далее Веллингтон обратил свой немалый военный талант против своих же соотечественников. Первые восстания против “режима тори” — так мы его теперь называем — были подавлены быстро и эффективно, все крупные города контролировались военными гарнизонами. Армия сохраняла верность триумфатору Ватерлоо, а аристократия, к вящему своему позору, также встала на сторону герцога.

Однако верхушка радикалов избежала ареста, опираясь на тайную, хорошо организованную сеть преданных членов партии. К весне 1831 года надежды на скорое военное разрешение конфликта окончательно исчезли. В ответ на массовые повешения и высылки поднялось молчаливое сопротивление, и вспыхнула партизанская борьба. Режим лишил себя последних крох общественной поддержки, Англия билась в судорогах классовой войны.

“Смутные времена: популярная история”, 1912 г. У. Э. Пратчетт, д-р филос., Ч.К.О.

(В этом частном письме от июля месяца 1885 года Бенджамин Дизраэли излагает свои впечатления о похоронах лорда Байрона. Текст снят с бумажной ленты, перфорированной на печатной машине “Кольт и Максвелл”. Адресат неизвестен.)

Хрупкая, почти бестелесная леди Анабелла Байрон[147] вошла, опираясь на руку дочери; казалось, она не совсем понимает происходящее. На этих женщин было страшно смотреть, бледные и осунувшиеся, они буквально валились с ног от усталости. Зазвучал траурный марш — весьма изысканный; приглушенные аккорды панмелодиума великолепно гармонировали со скорбными голосами автоматических органов.

Затем появились процессии. Сперва — спикер, предшествуемый герольдами с белыми жезлами, но, соответственно событию, в трауре. Спикер был великолепен. Бесстрастный и величественный, с почти египетскими чертами лица, он ступал медленно и уверенно. Перед ним несли булаву, одет он был в мантию с золотыми кружевами, весьма изысканно. Затем — министры. Секретарь по делам колоний выглядел весьма щеголевато. Вице-король Индии, вполне оправившийся, судя по его лицу, от малярии. Председатель Комиссии по свободной торговле выглядел на их фоне последним злодеем, он буквально корчился под бременем неизбывного греха.

Далее — Палата лордов. Лорд-канцлер, особенно карикатурный в компании непомерно огромного парламентского пристава с его тяжелой серебряной цепью и белыми траурными бантами на плечах. Лорд Бэббидж, бледный и подтянутый, выглядел в высшей степени благородно. Молодой лорд Гексли, легкий, стройный и гибкий, производил самое блестящее впечатление. Лорд Скоукрофт, самый хитрый и изворотливый тип, какого я когда-либо знал, в протертой чуть не до дыр одежде был словно нищий церковный сторож.

Затем торжественно проследовал гроб, “носильщики” едва прикасались к нему руками. На лице самого видного из носильщиков, принца-консорта, странным образом сочетались осознание важности момента, гордость и страх. Говорят, ему довольно долго пришлось ждать в дверях, где он непрерывно сетовал по-немецки на смрад.

Когда внесли гроб, вдовствующая Железная Леди словно постарела сразу на тысячу лет.

Теперь все попадет в руки мелких людишек, крохоборов и лицемеров.

Ты только взгляни на них. У них не хватит пороха на великие свершения. Они все пустят прахом.

Даже и сейчас я сумела бы все поставить на правильную ногу, если бы только эти идиоты внимали голосу разума. Но ведь я не смогу говорить так, как это делал ты, да они и вообще не слушают женщин. Вот ты — ты был для них великим оратором, напыщенный, размалеванный шарлатан, без единой мысли в голове — ни логики, ничего, кроме растленного позерства, и все же они слушали тебя. Боже, как они тебя слушали! Ты восхвалял в своих дурацких стихах дьявола, Каина и разврат, и все, какие только бывают, идиотства и грехи, а этим придуркам все было мало, мало. Они выламывали двери книжных лавок, а бабы бросались к твоим ногам, поштучно и целыми толпами. Я никогда этого не делала. Но женился ты на мне.

Я была абсолютно невинна. С самого момента нашего знакомства некий моральный инстинкт во мне отвращался твоими шуточками и поддразниванием, мерзкими двусмысленностями и намеками, но я видела в тебе большое будущее, а потому заглушила свои сомнения. Как быстро воскресил их ты, став моим мужем.

Ты жестоко воспользовался моей невинностью, сделал меня соучастницей содомии еще до того, как я узнала природу этого греха, еще до того, как я узнала тайные названия неназываемого. Pederastia, manu-stupration, fellatio — ты настолько погряз в извращениях, что не щадил даже супружеского ложа. Ты развратил меня точно так же, как развратил эту дуру, свою сестрицу.

Узнай общество хоть малую долю известного мне, тебя изгнали бы из Англии, как прокаженного. В Грецию, в Турцию, к этим твоим катамитам.

Как легко могла я тебя погубить — да почти так и сделала, в пику тебе, уязвленная, что ты не понимал и понимать не хотел, насколько глубоки мои убеждения. Я нашла себе прибежище в математике и молчала, сохраняя личину преданной супруги, потому что ты был мне нужен, я замыслила великое предприятие, осуществить которое могла только руками своего мужа. Я прозрела верный путь к наибольшему благу для наибольшего числа людей[148], к благу столь великому, что рядом с ним мои личные желания не имеют ровно никакого значения.

Чарльз меня учил. Блестяще одаренный, бесконечно порядочный, далекий ото всякой житейской суеты Чарльз, полная твоя противоположность во всем, полный великих замыслов, сверкавший чистейшим светом математической науки, абсолютно неспособный к интригам и махинациям, неспособный к общению с дураками. Он был одарен не меньше Ньютона — но не умел убеждать.

Я вас познакомила. Сперва ты его ненавидел, издевался над ним за его спиной, а заодно и надо мной — за то, что я показала тебе истину, недоступную твоему пониманию. Я настаивала, просила тебя подумать о чести, б служении, о собственной твоей славе, о будущем, ожидающем плод чрева моего, Аду, нашего странного ребенка. (Бедная Ада, как плохо она выглядит, слишком уж много в ней твоего.)

• Предыдущая
• 101/107
• Следующая