Лучшее за год. Мистика, магический реализм, фэнтези (2003) - Линк Келли - Страница 98

— Видимо, вы имеете в виду Баббидинга, — проговорил пожилой священник, старик с сухим, словно выстроганным из дерева лицом; он был главной фигурой их компании с первых дней. — Его рассчитывающее устройство?

— Французы его усовершенствовали, — сказал Бейтс. — И, используя его, создали новые технические устройства, а также разработали новые методы ведения войны.

— Невероятно!

— Да уж!

— Усовершенствовали вычислительное устройство!

В субботу Бейтс присутствовал на званом чаепитии, на котором он оказался единственным мужчиной. Он сидел на слишком маленьком для него стуле, с вежливым видом выслушивая разглагольствования полудюжины богатых матрон и девиц о том, какие они красивенькие, эти малышки лилипуты, какие чудесные и сколь безнравственно сковывать их этими крошечными цепями и заставлять работать на фабриках.

Конечно же, никто и не вспомнил о бробдингнежцах, которым недоставало изящества, чтобы тронуть сердца этой публики. Но Бейтс улыбался, кивал и думал о суммах, которые эти женщины могут пожертвовать на его дело.

Одна из женщин поделилась с ним сокровенным.

— С тех пор как мой муж ушел в мир иной, — с придыханием проговорила она, — моя жизнь разделилась между этими милыми крошечными созданиями и моими кошечками.

В воскресенье он, естественно, пошел на богослужение, но не смог заставить себя сосредоточиться на проповеди. Что-то у самого края сознания беспокоило его, скреблась какая-то мысль. Эти милые крошечные создания. Но лилипуты представляют собой гораздо большее! Они были для Бейтса в каком-то смысле вестниками. Он не сумел как следует обкатать эту мысль в голове, чтобы она стала совершенно ясна, но он чувствовал это, чувствовал всей душой. Вестники. Что-то было в них особенное, то, что следовало оберегать обычным людям.

Итак, она уселась рядом с ним; на ней был пурпурный кринолин, волосы покрывал кружевной чепец, а какие у нее глаза — яркие, прозрачно-голубые! Она так и сказала: эти милые крошечные создания и мои кошечки.

Конечно же, кошки ловили лилипутов. Один приятель Бейтса говорил, что впервые заинтересовался ими только после того, как стал свидетелем драки двух кошек за лилипута, что случайно попал на кухню в доме его дядюшка.

В итоге Бейтс снова стал постепенно впадать в прежнее состояние, как дерево, теряющее листья один за другим, пока все они не облетят. Этим воскресным вечером он отправился спать с таким тяжелым сердцем, что ощущал его не только в груди, но даже в горле и в животе. На следующее утро Бейтс пробудился совершенно разбитым, не в силах разобраться в собственных чувствах. Очень не хотелось вставать. Несколько дней энергичной деятельности снова закончились приступом меланхолии.

Окна его квартиры на Кавендиш-сквер выходили на овальный газон с побитой морозом травой, где стояли четыре совершенно голых деревца. Порой он целые дни просиживал, уставившись в окно, выкуривая одну сигару за другой, и ничего не делал, только глядел на эти неподвижные деревья.

Когда он был помоложе, лет шесть или семь назад, ему случилось завести интрижку с дочерью торговца табаком, которую звали Мэри. Романтические отношения переросли в предосудительную физическую связь. Вначале в сердце Бейтса вспыхнули чувства, которые питались в равной мере и гордостью, и стыдом. Необходимость соблюдать секретность, казалось, добавляла ему важности, возвеличивала в собственных глазах, даже костюм, казалось, становился тесен ему. Он сознавал греховность своего поступка, но вместе с тем ощущал душевный подъем. Он ходил по лондонским улицам, свысока взирая на прохожих, которые не знали того, что знал он. Эта возбуждающая смесь сильных положительных и отрицательных эмоций была, пожалуй, даже более приятна, чем удовольствие от физической близости, хотя и та была не лишена приятности.

А потом Мэри сказала, что носит ребенка. При этом известии гармония в его душе сменилась страхом. Он не мог заставить себя встретиться со своим собственным отцом (который тогда был еще жив), чтобы объявить себя будущим родителем. Да это было и невозможно. Стыд, переживаемый тайно, может, и есть чувство, в значительной степени состоящее из восторга и презрения, и ощущать его почти блаженство; но публичный позор — совершенно другое дело. Бейтс-старший не был богат, но он был благородных кровей. Так что о женитьбе на дочери торговца табаком не могло быть и речи. А Мэри была славная девушка. Но что он мог поделать? Что можно было сделать?

Конечно же, ничего нельзя было поделать. Между бывшими любовниками произошла очень неприятная сцена. Ее слезы и обвинения не смутили его. Так ему даже легче оказалось напустить на себя неприступный вид. После объяснения он провел вечер в клубе, где выпил почти целую бутылку кларета. По пути домой зашел на полчаса в часовню. Молитва укрепила его дух, сотворив твердый сплав из неловкости, стыда, презрения к себе и слабости. Теперь он будет сильным — это то, что требует Христос. Он не станет больше грешить.

Новый настрой включал решимость отгородиться от Мэри даже в мыслях; он сумел притвориться, что ее нет. Несколько недель его уловка удачно срабатывала. Он, казалось, забыл, что такая девушка существует на белом свете. Только иногда по ночам, когда он не отказывал себе в удовольствии предаться нечистым мыслям и мастурбировать, ее образ врывался в его мысли, и это заставляло его прекращать унизительное занятие.

И вот, спустя месяц с небольшим, он ее встретил, она стояла возле будки, собираясь заплатить за проход по Лондонскому мосту. Он поспешил за ней, сомневаясь, действительно ли это ее лицо мелькнуло под капором.

— Простите, мадам, — сказал он.

Она обернулась и безучастно посмотрела ему в лицо, не выражая ни радости, ни неудовольствия.

— Мэри, — сказал он, подойдя ближе. Живот у нее был плоский.

— Не смотрите, — проследив его взгляд, упрекнула она. — Это нехорошо.

Пятнышки света расплывались по поверхности реки, будто яркие мазки, оставленные кистью художника. Он не знал, как спросить.

— Не терзайтесь, сэр, — проговорила она, заливаясь красно-фиолетовой краской, и голос был таким злым, какого он у нее никогда не слышал. — Ребенок не станет угрожать вашей фамильной чести. — Последнее слово она произнесла как «чести».

— Не понимаю.

Она немного помолчала.

— Ну, один мой друг знает доктора. Не то чтобы тот был настоящий доктор, если вы меня понимаете…

— О, — мягко сказал Бейтс, сознавая, что произошло.

Они уже прошли треть моста. Солнечный свет становился ярче, и Темза сверкала и искрилась, как будто была покрыта льдом. Во рту у Бейтса пересохло.

— Что ты с ним сделала? — спросил он.

Боль в груди нарастала, как будто его ребра ломались и сдавливали легкие.

— С ним?

— С ребенком… — проговорил он, не узнавая своего голоса. Она с полминуты пристально глядела на него, лицо ее было неподвижным, лишь глаза расширились.

— Я его похоронила. Подкопала иод живую изгородь у церковного кладбища в Сомерстауне и похоронила там сына.

На протяжении многих дней Бейтс не мог изгнать этот образ из памяти. Его ребенок, его сын похоронен и смешан с землёй. Ему снилось это маленькое существо с закрытыми глазами и ртом, сморщенным от холода. Он представлял его с волосами, длинными и светлыми. Он представлял его крошечным, размером с лилипута. В этом сне он разгребал землю ногами, зная, что под ней лежит его похороненный ребенок. Золотая нить натирала ему запястье. Он видел уличных уборщиков, мальчишек в коричневом, где-то вдалеке они склонялись головами друг к другу и о чем-то говорили. Может быть, он смотрел на них через окно. Один из них зевнул. Но Бейтс был в комнате с плисовыми шторами. Золотые нити сплетались в паутину. Золотая нить натирала ему запястье. Крошечная ручка ребенка тянулась к нему, и когда она касалась его, он чувствовал ее невыносимый холод и громко вскрикивал.

В этот момент он просыпался.