Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович - Страница 79

• Предыдущая
• 79/143
• Следующая

– Не писал этого Симонов! – ответил я.

Короче говоря, тетечка, ужинать я теперь должен с ними, они «укрепляют» мои нравственные устои и пихают в меня всякие витамины. Бывает интересно, а бывает скучно.

Береги себя.

Если бы ты не выскочила замуж за Родиона Мефодиевича, то я, при отсутствии у меня «нравственных устоев», вполне мог бы на тебе жениться. К сожалению, я твой племянник, это как-то нехорошо. С другой стороны, разница в возрасте у нас уж не такая большая. А с прошествием времени я бы женился на других, молоденьких, и мы бы с моими молоденькими женами катали бы тебя, старенькую, в кресле.

Пиши мне, тетка! Тетечка ты моя!

Владимир ".

Во время очередного нравоучительного разговора о нравственных началах в медицине Палкин принес флотскую газету «На вахте». Володе было велено читать первую полосу с начала до конца, хоть все, что тут было напечатано, они уже слышали по радио. Сначала Устименко начерно пробежал страницу глазами. Он всегда так поступал, и Ашхен Ованесовна всегда за это сердилась.

И нынче она тоже рассердилась.

– Ну! – крикнула Яга. – Это же не по-товарищески, Устименко! Мы ждем, а он читает сам для собственного удовольствия. Я всегда знала, что вы эгоист, Владимир Афанасьевич…

– Триста тридцать тысяч человек, – прочитал Володя. – Ничего себе! В Германии официально объявлен траур.

– Вы мне не пересказывайте, как в красном уголке, вы мне подряд читайте, – велела Ашхен. – Он с нами как с дурочками обращается, правда, Зиночка? Он нас не удостаивает прочтением!

Зинаида Михайловна обожглась чаем и согласилась, что не «удостаивает».

– Да господи же, пожалуйста! – воскликнул Володя и, придвинувшись ближе к лампочке, стал читать вслух: – «В конечном счете контрнаступление под Сталинградом переросло в общее наступление всей Советской Армии на огромном фронте от Ленинграда до Азовского моря. За четыре месяца и двадцать дней наступления Советская Армия в труднейших условиях зимы продвинулась на Запад на некоторых участках на 600-700 километров, очистив от врага районы страны…»

– Вы когда-нибудь слышали, как читает пономарь? – осведомилась баба-Яга. – Или не слышали?

– Не слышал! – сказал Володя. – Но больше читать не буду. Вы все время мною недовольны!

– У вас, Володечка, нет художественной жилки, – сказала Бакунина. Даже я лучше вас прочитала бы.

И она своим тоненьким голосом стала читать про танки и пушки, про бронетранспортеры и самолеты, про трофейные снаряды и авиационные бомбы. А баба-Яга слушала и кивала носатой головой, и на стене землянки кивала ее тень – еще пострашнее, чем сама Ашхен Ованесовна.

– Чем вы там все время скрипите? – спросила она Володю.

– Тут пистолет валяется разобранный, я хочу его собрать. Ваш?

– Мой, – кивнула Ашхен. – Я его разобрала, а сложить обратно не могу. По-моему, там много лишнего.

– Вы думаете?

– Уверена.

Зинаида Михайловна дрогнувшим голосом прочитала про поворотный пункт в истории войны. И прочитала про то, что в огне Сталинградской битвы человечество увидело зарю победы над фашизмом. И еще про то, что немцы пишут: «Мы потеряли все же Сталинград, а не Бреславль или Кенигсберг».

– Дураки! – сказала Ашхен. – Самодовольные идиоты! Правда, Володя, Зиночка хорошо читает? Она раньше декламировала, когда была молоденькой, «Сумасшедший», кажется Апухтина, и это, знаете, «Сакья-Муни». Не слышали? Когда-нибудь Зиночка вам продекламирует!

И она показала, как Бакунина читает стихи. Для этого Ашхен Ованесовна слегка вытаращила свои черные глаза, перекосила рот, попятилась к стене и воскликнула:

Поздно, вошли, ворвались,

Стали стеной между нами,

В голову так и впились,

Колют своими листами…

– Лепестками! – подсказала Зинаида.

– Ха! – угрожающе зарычала Ашхен. – Ха!

Рвется вся грудь от тоски,

Боже, куда мне деваться?

Все васильки, васильки,

Как они смеют смеяться!

– СильнО? – спросила она у Володи.

– Что сильнО, то сильнО, – сказал Устименко. – Я даже напугался немного.

– Я бы могла играть Отелло, – патетически произнесла Ашхен, – если бы это, разумеется, была женская роль. И знаете, дорогой Владимир Афанасьевич; я очень люблю старую школу на сцене, когда театр – это настоящий театр, когда шипят, и хрипят, и визжат, и когда страшно и даже немного стыдно в зале. А так, этот там «сверчок на печи»…

Она махнула рукой.

Зинаида Михайловна не согласилась.

– Ну, не скажи, Ашхен, – проговорила она робко, – художники – это незабываемое. Все просто, как сама жизнь, и в то же время…

– Скучно, как сама жизнь! – воскликнула Ашхен. – Нет, нет, и не спорь со мной, Зинаида, это для идейных присяжных поверенных и для таких ангельчиков, как ты в юности. Искусство должно быть бурное, вот такое!

И, на Володину муку, она опять продекламировала:

– Уйди, – на мне лежит проклятия печать…

Я сын любви, я весь в мгновенной власти,

Мой властелин – порыв минутной страсти.

За миг я кровь отдам из трепетной груди…

За миг я буду лгать! Уйди!

Уйди!

– Вот и Палкину нравится! Понравилось, Евграф Романович?

– Чего ж тут нравиться, – угрюмо ответил Палкин, ставя подогретый чайник на стол. – Никакого даже смыслу нет, одно похабство… И как это вы, уже немолодые женщины…

Он всегда называл своих начальниц во множественном числе.

– Палкин хочет нас вовлечь в лоно церкви, – со вздохом сказала Ашхен. Или в сектанты. Вы, кажется, прыгун, Палкин?

А Володе она закричала:

– Мажьте масло гуще! Выше! Толще мажьте маслом, вы отвратительно выглядите, Владимир Афанасьевич, я этого не потерплю и даже нажалуюсь вашей тетечке. Вы же знаете, какая я кляузница…

Палкин подбросил дров в чугунную печку, багровое пламя на мгновение осветило его распутинскую бороду, кровавые губы, белые зубы, разбойничьи цыганские глаза. В длинной трубе засвистало, Зинаида Михайловна заговорила томно:

– Помню, в Ницце я как-то купила три белые розы. Удивительные там розы. И на могиле у Александра Ивановича Герцена…

– Вот ваш пистолет, – сказал Володя бабе-Яге. – В нем никаких лишних частей, Ашхен Ованесовна, нет. Только сами не разбирайте.

– Вы его зарядили?

– Зарядил.

– Тогда положите в кобуру, а кобуру на полочку над моим топчаном. Я не люблю трогать эти револьверы. И Зиночкин тоже осмотрите, у нее там, наверное, мыши вывелись, она к нему не прикасалась ни разу… Зиночка, сделай Владимиру Афанасьевичу бутерброд, он не умеет…

Напившись чаю с молоком, Ашхен Ованесовна скрутила себе огромную самокрутку, заправила ее в мундштук из плексигласа с резными орнаментами, выполненными военфельдшером Митяшиным на военно-медицинские темы, выпустила к низкому потолку целую тучу знаменитого «филичевского» дыму и вернулась к проблеме, с которой начался сегодняшний разговор, – о поведении врача в разных сложных жизненных передрягах.

– Решительность и еще раз решительность! – грозно шевельнув бровями, произнесла Ашхен Ованесовна. – Извольте, Володечка, казуистический случай со знаменитым педиатром Раухфусом: родители категорически воспретили делать трахеотомию ребенку. Раухфус приказал санитарам связать родителей и, конечно, спас ребенка. Идиот юрист, выступивший в петербургском юридическом обществе, квалифицировал поведение профессора Раухфуса как двойное преступление: лишение свободы родителей и нанесение дитяти телесного повреждения. Слышали что-либо подобное?

– Идиотов не сеют и не жнут, – сказал Устименко. – Я читал, что в нынешнем веке профессора парижского медицинского факультета возмущались фактами лечения сифилиса. Они утверждали, что «безнравственно давать в руки людям средство погружаться в разврат». Тут я не путаю, у меня память хорошая…

• Предыдущая
• 79/143
• Следующая