Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович - Страница 36
- Предыдущая
- 36/143
- Следующая
«Да уж они постараются!» – с тоской подумала Аглая Петровна.
В контрольно-пропускном пункте, на развилке дороги, ее словно бы забыли. Гауптфельдфебель сидел на корточках перед овчаркой и внимательно следил, как собака, покряхтывая от боли, глотает маленькие кусочки мяса, а другие солдаты курили, и по их лицам было видно, что они и сердиты и взволнованы из-за собаки. «Господи, да что же это я! – подумала Аглая Петровна. – Вовсе он не пехота, а горные части – этот фельдфебель. Пехота же белый цвет!» Ей все еще казалось, что те сведения, которые она здесь раздобудет, потом пригодятся.
Фенрих в коротеньком кителе – начальник этого домика – смотрел на возню с собакой иронически, но когда узнал, сколько стоит рейху одна такая овчарка, покуда ее научат и воспитают, – принес из другой комнаты аптечку с множеством разных тюбиков, коробочек и флакончиков.
Минут через сорок пришла машина – маленький грузовик с окнами в решетках и отделением для собак. В машине приехал офицер, должно быть ветеринар, с тугим круглым животом и тугими щечками. Натянув на руку резиновую перчатку, он залез рыжей овчарке в пасть, прислушался, как прислушиваются музыканты к своим инструментам, и заявил, что ничего особенного не случилось и что можно ехать. И опять, как весь нынешний день, они заговорили о морозах, о том, сколько сегодня градусов, и сколько их будет завтра, и какая это Непереносимая вещь – русский холод.
В машине ветеринар сел рядом с Аглаей Петровной и посмотрел на нее сбоку. Она думала свои думы и дышала в ладони. Слева, в закутке, возились и рычали овчарки. Было холодно и ветрено.
– Откуда она взялась – эта чертовка? – спросил ветеринар.
– Спрыгнула с самолета, – ответил гауптфельдфебель. – Фигурально выражаясь, она взялась с неба, хотя и не сознается в этом.
– Не девочка, но еще ничего!
– Слишком худая! – произнес гауптфельдфебель. – Не мой тип. Впрочем, для рядовых сойдет!
– А парашют? – спросил ветеринар.
– Мы не нашли! – вздохнул гауптфельдфебель. – Да и черт с ним. Бабенка расскажет все сама с подробностями. Вещественные доказательства оберштурмбанфюреру не нужны. Если они не хотят говорить, то вещественные доказательства все равно не помогут, не так ли?
Он поправил шлем на своей длинной, вытянутой голове и похвалил вязаный шерстяной подшлемник.
– Если бы не это великое изобретение, мы бы здесь пропали, – сказал гауптфельдфебель. – Я в этом совершенно убежден.
– А я нет, – ответил ветеринар. – Я вообще ни в чем не убежден. Абсолютно ни в чем!
– И в том, что вы есть вы, – тоже не убеждены?
– Конечно, не убежден! – воскликнул ветеринар. – Единственно, в чем я убежден, – это в ирреальности мироздания. Постучите, пожалуйста, водителю, мне пора выходить, это Черный Яр.
«Черный Яр, – подумала Аглая Петровна. – Сколько времени я здесь не была. И Ксения Николаевна была бы рада, наверняка не испугалась бы. Сюда я должна была прийти. И теперь я сюда не попаду. Никогда».
Ветеринар вылез, автомобиль выскочил из лесу и теперь мчался полями. Ледяной ветер нес бесконечные белые волны поземки, свистал в щелях дощатого кузова грузовика, пронизывал насквозь людей. Немцы втянули головы в воротники. Даже овчарки заскулили в своей загородке.
«Как же это все произошло? – спросила себя Аглая Петровна. – Надо пока обдумать, проверить, приготовиться!»
И она опять стала, в который уже раз нынче, выверять все свое поведение и вспоминать все, что случилось с ней с того самого мгновения, когда Николай Ильич и двое ребят из его соединения вывели ее на тракт и в который раз толково и подробно объяснили, как и куда идти, где сворачивать и как обойти немецкий КПП, чтобы свернуть на Черный Яр. Нет, нет, все было правильно, она ни в чем не оплошала, а то, что ее приняли за парашютистку, – это глупая случайность, совпадение. Кроме всего прочего, нынче не могло быть никаких парашютистов и парашютисток, она бы знала, если бы их ждали. Да и незачем сбрасывать людей в лесу, когда есть удобная и давно известная Москве площадка…
Дурацкая случайность войны!
А собака? Может быть, ей не следовало душить этого пса? Но ведь любой человек станет сопротивляться, если на лесной дороге на тебя кинется вот такое страшилище. Она, кстати, наверное, кричала от страха, не могла не закричать!
Впрочем, об этом не следовало думать.
Нынче нужно было думать о том, что ее ждет.
Короткая улыбка мелькнула на мгновение на ее обветренных, молодых еще губах, мелькнула, осветив глаза, высокие скулы, шелушащиеся от морозного ветра, мелькнула, чтобы на секунду вернулась прежняя Аглая Петровна Устименко, мелькнула и исчезла, может быть теперь навсегда.
Разве не глупо размышлять о том, что ее ждет?
Это раньше ее всегда что-то ждало: ждал бой на заседании бюро обкома, когда она затеяла строительство лесной школы для туберкулезных ребят и когда Криничный вдруг закричал, смешно тараща глаза:
– А где я тебе эти сотни тысяч возьму? Уведите ее, товарищи, у меня припадок стенокардии начинается, уведите Устименко!
И открытие школы ее ждало. Она лежала в те летние ветреные дни после «аппендэктомии», как написал ей ученый Володя, ей еще нельзя было вставать, но позвонил Криничный и сказал:
– Не умрешь! Тебя там ждут!
Она поехала, и они правда ее там ждали, потому что всем было известно, как боролась она и мучилась с этим трудным строительством, как тяжело было с кредитами, какой попался никчемный прораб и как председатель специальной комиссии горздрава профессор Жовтяк, запоздало узнав о точке зрения Криничного, вдруг приостановил строительство.
Это была ее лесная школа, и все в области знали это, и сам Криничный сказал ей на открытии:
– Знаешь, Аглая Петровна, мы ведь, душа моя, многого от тебя ждем. Ругаемся, но есть такое мнение – сильный ты потенциально работник.
Разумеется, это он на всякий случай сказал – потенциально. Чтобы не загордилась.
А там, далеко на Севере, в тихой своей квартирке на черных скалах, высоко над заливом, который поминутно менялся в цвете, ждал Родион Мефодиевич, прислушивался к телефону, накрывая на стол, – ждал запаздывающий рейсовый самолет, ждал жену. И она ждала мгновения, когда катер глухо стукнется о просмоленные бревна пирса и Родион, смущаясь своих краснофлотцев, скажет почему-то на «вы»:
– Здравствуйте, Аглая Петровна.
Ждала она писем Володи – сердито-бодрых и стеснительно душевных, Ждала его возвращения. Ждала отпуска, когда уезжали они с Родионом на Черное море – «погреть кости», как говорил он, а в санатории ждала того дня, когда войдет в свой кабинетик, повесит плащ и скажет секретарше Марии Дмитриевне:
– Ну, пропала теперь я. Как в этом хозяйстве разобраться?
Дома ворчал прижившийся у нее дед Мефодий:
– Аглаюшка, ванна тебя ждет!
– Ужин тебя заждался!
– У телефона тебя ждут!
На своем корабле, уютно похаживая по маленькому командирскому салону, вкусно затягиваясь папиросой, Родион утверждал:
– Убежден я, Аглая, что человек должен до последнего дня своей жизни ждать чего-то еще не бывшего в его биографии, самого удивительного, единственного, того, ради чего он вообще рожден. Ты не согласна?
И сулил:
– Непременно такой день наступит. Обязательно! Тут и выйдет человеку проверочка, наистрожайшая притом.
«Что ж, наступил этот день?»
Само мгновение перехода из света в тьму, конечно, не страшно. Тут многое накручено поэзией, музыкой, естественным страхом смерти. Трудно, разумеется, выдержать все то, что предстоит перед последней точкой, – вот та «наистрожайшая проверочка», о которой толковал Родион Мефодиевич. Не легко выдержать, не согнуться, не подчиниться той силе, которая нынче, очень скоро, сейчас обрушится на нее всем своим грузом, всей расчетливо и продуманно организованной хитростью, лаской, пытками, душевным расположением, теплом, издевательствами, едой, голодом, жарой, провокациями – всем, что она уже хорошо знала по рассказам людей, испытавших это, но по рассказам, а теперь ей предстоит самой узнать то, о чем она только слышала…
- Предыдущая
- 36/143
- Следующая
