Страсти по Матфею - Гергенрёдер Игорь - Страница 4
- Предыдущая
- 4/6
- Следующая
Длинный рассказ о бабушке; ещё пластинка — джаз; ещё кусочек торта. Вздох. Как жаль, но ты, кажется, засиделся... Поблагодарить — изящно, даже пылко — за всё поблагодарить.
— Мариночка, столько тепла, сколько тут у вас, за какой-то час...
— Ну что вы, какое тепло...
— Когда постоянно на сквозняках, когда хронически зябко, то такой вот час... извините!
Пауза. Ты одеваешься, ты отрешён, тебя мучит то, что внутри. И уже с порога, очень тихо: если ты попросишь позволения как-нибудь ещё послушать Баха, это не будет нахальством?
— Нет.
Теперь ты хорошо знаешь, о чём говорить в следующий визит.
Её работа — терпеливейшая, благороднейшая — разбивать лёд отъединённости: для этого нужен особый дар! Нет-нет, пусть она не спорит, он знает по себе — вот он, здоровый, не лишённый, так сказать, обаяния, вполне, хм, владеющий словом, бессилен перед отъединённостью. Между ним и сыном, умным красивым подростком — ледок. И жена — образованный порядочный человек, но... За всю их совместную жизнь — благополучную внешне — они так и не перешагнули разделяющего их барьера...
Стравинский. Джаз. Блюзы. Проигрыватель изнывает под сурдинку, а ты всё говоришь... Глаза её трепетно распахнуты. Может, перед кофе он поужинает с ней? Есть селёдка. Сейчас она поджарит картошку, да?.. Спасибо. С удовольствием. И с удовольствием поможешь почистить картошку.
Ты в кухне. Впервые в кухне, где проведёшь потом столько часов, облокотясь на подоконник...
Ничего, если снять пиджак? Ну, конечно! Сейчас она засучит ему рукава. И надо надеть фартук. Нож не мешало бы подточить... У вас, Мариночка, и газ горит по-особому... нет, серьёзно, я чувствую себя у вас, как в крепости. Её глаза — вздрогнули.Они действительно вздрогнули!Вам... вам что-нибудь угрожает? Вздох. Ты отрешён, ты молча чистишь картошку: тебя мучит то, что внутри. Извините, расслабился — не хватает ещё засорять вам голову излияниями о своих невзгодах... Как масло брызжет! Он как любит — посуше, поподжаристей или не совсем? Охо-хо, если б он знал... Что его не любят, так это, увы, он знает. Активно не любят. В академии против него что-то вроде оппозиции — серости, от стенки не отличишь! а страшнее завистливой посредственности ничего быть не может!.. И пусть бы губили его работы, ладно, но ведь не дают расти его ученикам — прямодушным, смелым талантам!.. Если бы это помогло им, он пожертвовал бы всем... Порой охватывает такое отчаяние, такое...
Её глаза. Не надо! пожалуйста, не надо так волноваться, Евгений... А за окном — пусть он глянет на фонарь — так красиво падает снег! А снег падает действительно красиво. Скоро он уйдёт туда, в снег. В ночь. В отчаяние.
Евгений, не надо так, слышите... пожалуйста! Да-да, разумеется, он не будет больше говорить. Но он действительно уходит в безысходность... Отрешившись, ты медленно идёшь в комнату; верхний свет выключен.
— В безысходность.
— Евгений...
Она, приблизившись, чуть отстраняется. Эта прядь поперёк лба. Ладони, касающиеся её плеч. Ладони, скользящие по лопаткам... Не надо... Она мягко пытается высвободиться — раз, второй... ладони, ладони... надо задёрнуть шторы — за ними так красиво падает снег.
А селёдка была просто замечательная. И картошка в самый раз.
И снег ещё много раз так же красиво падал за этим окном...
Мариночка, ты не всегда... жила одна? Не всегда. Пауза. Блюз уснул — проигрыватель отключился, заласкав пластинку. Она была замужем. Меньше полугода. Он очень пил. В сущности, он очень несчастный, больной человек, а она тогда была молода, вспыльчива... Вот у её подруги сейчас такое же положение, но там муж, негодяй, ещё и подымает на Валечку руку. И всё же, когда Валя приходит и они тут сидят и обе плачут, она советует не спешить с разводом, держаться — ведь у них ребёнок, изумительно способный мальчуган. И восторг — раздражающий восторг — по поводу способностей чужого ребёнка.
— Я сама так мучительно переживала, когда папа с мамой разошлись... По воскресеньям меня отпускали к папе. Когда надо было от него уходить, а он оставался со своей новой семьёй... кошмар! ревновала ужасно!..
Ты тоже мог бы сказать, как переживал, когда разошлись твои родители, мог бы сказать, что ты до сих пор не простил им той снящейся квартиры с дверями-великанами.
— Мариночка, это дичайший наив — принимать столь близко чужие ситуации. У каждого своя ситуация, и...
Её глаза тебя останавливают, мягкие, чуть улыбающиеся — улыбающиеся не тебе, — опять ты встречаешь в их зазеркалье, таком глубоком, пожалуй, даже чересчур глубоком, что-то закрытое для твоего понимания, явственно чувствуешь какую-то иную Марину Сергеевну. Она здесь. И она далеко от тебя. Очень. Это заставляет напрячься. Хотя тепло постели, казалось бы, должно лишь, усыпляя, баюкать.
— Мариночка, эта непосредственность в тебе... так мила!.. Я это назвал наивом, прости, потому что, когда я это замечаю в себе, я именно так и называю: и без того трудновато, и без того издёрган, а тут ещё это сопереживание!.. И рад бы освободиться, но попробуй, если оно у тебя в натуре...
Каскад слов. Она уже не улетает, она ближе, ближе. Ну, уловляй же!
— Ро... родная, да?.. Скажи мне самое-самое... из сердца!
— Это нужно тебе?
Молча, ласково провести ладонью по её щеке, шее, груди.
— Я расскажу сказку.
Благодарно прижаться губами к её предплечью: что ж, он готов и к сказке.
— Жил-был кузнец, молодой, сильный. Однажды в лунную ночь к его кузнице подскакала юная всадница, потребовала подковать её лошадь. Кузнец восхитился девой и принялся умолять, чтобы стала его возлюбленной. “Я — дочь Богини Луны, — заявила та, — и если снизойду до тебя, ты понесёшь наказание!” Кузнец вскричал: “Если меня не ждут смерть или телесные муки, я согласен!”
Наездница снизошла...
Когда потом она вскочила на коня, молодец спросил, явится ли она к нему ещё? “Жди!” — крикнула дева и ускакала.
А поутру случилось... Кузнец взял клещами подкову, и вдруг та сделалась идеально круглой. Столь круглой, что не пришлась по копыту.
С той поры так делалось всегда. У него перестали ковать лошадей. Он начал голодать, как вновь прискакала всадница. Кузнец страстно обнял её.
“Тебе нравятся мои подковы? — спросила она. — Ты счастлив наказанием?” — Счастлив-то счастлив, — отвечал он, — да было бы чем добывать пропитание”. — “Ну, это просто! — улыбнулась дева. — Один мой поцелуй — и тебе никогда не придётся думать о хлебе”.
“Тогда люди скажут — я живу воровством...”
И был ему ответ:
“А я могу полюбить и вора!”
Едва не содрогнулся от озноба. В расслабленно-прибалдевшее тело впились леденящие подковы. “Вора! — кричало в мозгу и повторялось, повторялось. — Глумится! О, как глумится!”
Она рванулась от его судорожного вдоха:
— Что ты?
Напрячь всю волю, чтобы руки не сомкнулись на её шее.
— Спасибо за остроумную притчу.
— Я не понимаю тебя.
Играет?.. Она неспособна играть. Или... Её долгий, нежный поцелуй. Ты отвечаешь, и это кошмарное уходит. Она сказала не больше того, что сказала! Вы обнимаетесь, поцелуи, поцелуи... “Глупенькая, — говоришь ты мысленно, — а я уж... охо-хо!..”
— К чему эта сказка?
— Ты просил — из самого сердца...
Упоить её нежностью — “демонстрация полового альтруизма”, ей горячо... ей лучше и лучше. Её подвижные ягодицы — стыдливо-взволнованные (поздравляешь себя с найденным эпитетом!)... стоны или голубиное воркование?
Ну застони же как следует!
Восхищена. Минуты после экстаза. А сейчас принести ей попить... целует твоё запястье.
— Собственно, а почему у тебя в сердце... э?..
— Эту сказку мне рассказал педагог. Он говорил: если тебя полюбила богиня, не стыдись делать то, что никому не нужно. Ведь даже если ты был вором, то ты уже не вор, ты — Влюблённый!.. Он думал: то, что он вкладывает ученикам, им, как это ни жаль, может, и не понадобится...
- Предыдущая
- 4/6
- Следующая
