Святослав Хоробре: Иду на Вы! - Прозоров Лев Рудольфович - Страница 63

В 965 году, когда Святослав ходил на Хазарию, Петр заключил договор с мадьярами, бывшими вассалами каганата. Читая его, следует помнить, что Петр заключил с Византией договор, обязывающий его всячески препятствовать кочевникам в походах на Византию. Что в столице Второго Рима в заложниках находятся его сыновья.

Договор содержит обязательство венгров не разорять болгарских земель, если Петр не будет им мешать в их набегах на Византию.

Я не знаю, сохранил ли народ Болгарии какое-нибудь уважение к своему государю; я не знаю, сохранил ли сам этот человек какое-нибудь уважение к самому себе.

Татищев сообщает, опираясь на неведомый нам источник, "что болгары помогали козарам" против войск нашего героя. Если только это так — трудно заподозрить Петра в этаком "безумстве храбрых". Остается сильнейшим образом подозревать, что это в очередной раз загребала чужими руками жар змиемудрая Византия, а Петр, в очередной же раз, покорно сунул пятерню в раскаленные докрасна угли. Любопытно, подоспела болгарская помощь хотя бы ко взятию Саркела? Или вообще явилась на руины?

Можно представить себе, в какой шок повергла пожилого холуя Византии внезапная опала со стороны хозяина. Всю жизнь Петр Сурсувул вел себя как примерный примак в доме строгого и богатого тестя, как забитый, затюканный сынишка рядом с деспотичным папашей. Всю жизнь он глядел в рот владыкам Царьграда. И вот, на склоне лет, награда — его послов вышвыривают из дворца, стране объявляют войну — к которой она, мягко говоря, не готова. Не знаю, что бы с ним случилось, пойми он — хозяева с Босфора превратили его и его страну в кость, брошенную волку. "Духовные отцы", послушным сыном которых всю долгую жизнь был этот несчастный человек, швырнули сына на алтарь — не бога, как ветхозаветный Авраам сына своего, Исаака, это хоть и больно, но простительно — -собственных шкурных интересов.

И в тот момент, когда он напрягал свой ум в тщетных попытках уразуметь — "За что?!", за его спиной грянуло обрекающее:

Святослава в Болгарии можно сказать, ждали. Не только язычники — эти-то само собой, для них сын Перуна из северных краев был долгожданным освободителем от гнета чужеземной веры, от огречившихся господ. Отряды скамаров — полуповстанцев-полуразбойников — спускались с гор и шли за дружинами русского князя. Выходили из лесных убежищ старики волхвы, жадно вглядываясь в багряные стяги с Соколом Рюриков и Крестом Дажбога. Покидали родовые грады во главе дружин бояре глухих окраин, сохранившие верность Богам Крума, Омуртага и Маломира.

Но его ждала и Болгария. Вся Болгария ждала Воина, Правителя, Мужа — ждала после почти полувека под постылым бескостным царьком, окончательно обабившимся под старость. Ждала, как ждут выстрела в потолок, как конь — благостного ожога бича, указывающего путь; как уставшие от собственного непослушания дети — тяжелого кулака об стол, говорящего — пришел Отец.

Наспех собранное Петром войско просто разбежалось после первого же натиска русской дружины. Большинство из них укрылось в обители патриарха, Доростоле. Святослав прошел по стране страшной летней грозой — на дворе стоял август, и болгарские города один за другим падали в его руки, словно созревшие наливные яблоки. Восемьдесят городов в одну осень распахнули ворота русскому войску. Это трудно было назвать завоеванием. Опять придется вспомнить слово из ХХ века — аншлюс. Воссоединение.

Соблазнительно было б предположить, что во взятии восьмидесяти городов Святославу помогали Братья Калокира в Митре. Тем паче, что римские провинции Мизия и Дакия, на землях которых стояло Болгарское царство, буквально кишели митреумами. Они найдены в Филлипополе, будущем Пловдиве, Дуросторуме-Доростоле, Сердике-Средце, будущей Софии, Тресмисе неподалеку от Переяславца Дунайского, а также в Еске, Томах, Трояновом Трофее, Бессапаре и Монтане. Увы, мало того, что сама принадлежность Калокира именно к Братству почитателей Митры сугубо гадательна. Так и предположить, что митраистам удалось выжить и сохранить веру в этом проходном дворе варваров — готов, гуннов, славян, болгар — можно только человеку с вовсе уж необузданной фантазией. Все же земли Болгарского царства — это не укрытая горами и морем глушь вроде Херсонеса или Майны. Да хватало и других причин.

В громе этого стремительного похода, в последних суматошных попытках сопротивления, в ликовании одних и панике других никто толком не заметил незначительного, в общем-то, события.

В безвестной крепости, брошенный войском и вельможами, жестоко преданный теми, кого привык почитать и забытый теми, кем привык повелевать, ненужный даже врагам, умирал несчастный старик, Петр Сурсувул, сын Симеона Великого, уже больше не царь Болгарии. Умирал долго и тяжело, в истощении всех телесных, душевных и умственных сил, небогатый запас которых был отведен ему скупою судьбой. Жаль, что некому было сказать ему — после смерти Болгарская церковь провозгласит его святым.

Хоть что-то утешило бы гаснущего, всеми презираемого старика. — Заботы цесаря Никифора.

Наверное, Никифора Фоку сначала обрадовали вести с Дуная. Вроде бы все шло согласно его планам.

Честно говоря, Никифор не мог похвастаться, что в согласии с его планами в империи пребывает все или хотя бы многое. Оказалось, что управлять империей много сложнее, чем командовать войском. Дела, дела, дела наваливались со всех сторон, осаждали, словно сарацины. Давно уже прошло первое упоение царским саном… да было ли оно? Патриций Фока — не пустоголовая шлюшка из портовых переулков. Придворный, он давно понимал, что жизнь цесарей — далеко не один сладкий мед, а командование действующей армией давно должно было показать этому неглупому человеку одну простую печальную истину: чем больше часть, которой ты командуешь, тем труднее добиться от нее не то чтобы повиновения — хотя бы порядка для начала.

Если он не постиг этого в армии, то сейчас ему приходилось постигать это сполна. Вся любовь горожан к победоносному полководцу, резко пошла на убыль, как только Фока из героя восторженных баек прогуливающих жалование по столичным кабакам наемников и сводок с дальних фронтов, да изредка являющегося в Царе городов триумфатора, раскидывающего горстьми арабское серебро, превратился в постоянного жильца императорского чертога.

Началось с его победоносного входа в столицу. Когда схлынула эйфория, охватившая горожан после победы их любимца, защитника веры Христовой, над мерзким евнухом и интриганом Врингой, многие горожане припомнили, что солдаты Фоки вели себя не слишком благонравно. Проще говоря, не все из них, входя в собственную столицу, смогли или захотели отказаться от милых привычек, нажитых при взятиях сарацинских городов. Ну, столица. Ну, купола над крышами венчают кресты, а не рогатые полумесяцы. Ну и что? Или девки и бабы на улицах не такие смазливые? Такие же точно… и точно так же много всякого плохо лежащего или стоящего — а так же плохо запертого, надетого и прибитого — так и просится в руки доблестным воинам. И вообще, ты где, сука, был, когда мы с корешами на Кррите за вас, за кррыс тыловых…

Знакомая песня, звучащая всюду, где место воина — жреца Войны — занимает солдат, которого в бой гонит жажда денег или страх перед начальством.

Припомнили горожане, и подались было к императору жаловаться. И даже добрались до него со своими жалобами, что говорит о том, что солдатики Фоки прищемили хвосты вовсе не простым обывателям. Но император показал себя солдатом во всем. Как всякий командир, он, при ссоре своих людей с какими-то штатскими, горой вставал за своих. Сказал он буквально следующее: "Ну, пошалили парни. Их много тут было, за всеми не уследишь". Наказывать он никого и не подумал.