Святослав Хоробре: Иду на Вы! - Прозоров Лев Рудольфович - Страница 38

Особенно хорошо вот это:

Стоит напомнить, что "невестка" эта, о чем не могла не знать "ставшая сбоку" княгиня — та самая Анастасо-Феофано, бывшая шлюха из портового кабака!

Ольга терпела. Она "говорила с государем, о чем пожелала", когда тот позволял ей, очевидно, обещала те самые меха, воск, рабов и войско. Мы уже знаем — за что. За брак сына, за поддержку против хазар и своих, кровных русов-"нехристей". Пока же вспомним, что все это происходило на глазах "анепсия" Святослава. Мы знаем, каков был его нрав, знаем, как и кто его воспитал. Но нам, ежедневно сносящим тьму унижений от правительства, начальника, просто трамвайного хамла, сложно представить, что испытывал в такой ситуации горячий подросток. Подросток из племени, где единственным ответом на оскорбление желающего оставаться мужчиной, человеком в глазах Богов и людей, мог быть удар меча. Даже если бы поездка Ольги увенчалась успехом, он возненавидел бы город, бывший свидетелем унижения матери, и его надменных владык, и всю их страну. С этого дня ненависть язычника к разрушителям его святынь, правителя — к врагам его народа, сольется в душе Святослава с личной ненавистью смертельно оскорбленного воина.

Но Ольге не повезло. Мало кто из владык Города царей подходил для ее планов меньше, чем Рожденный в Пурпуре. Стоит только прочесть тринадцатую главу его "Управления империей":

 Далее начитанный и просвещенный Константин сознается, что в его глазах варвары, неромеи, собственно, не люди даже. Они — даже православные болгары! — вообще какие-то "особи" другой "породы". "Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам" (Мк,7:27), и можно ли подумать, чтоб дочь христиан вышла замуж за пса-язычника?

Псы. Полезные, прикормленные, может, крещеные — все равно псы. После жары в порту. После изматывающе-бессмысленных переходов по коридорам и залам дворца. После "стояния сбоку" от обедающей августейшей потаскухи. После данных — уже данных, или не вспоминал бы их потом Ольге Константин — обещаний щедрых даров и военной помощи.

Можно только представить, как молча выла в подушку той ночью княгиня. И как не мог уснуть, глядя на окутанный липким жарким мраком каменный город-чудовище, юный князь. Можно представить, что видели в тот момент его глаза.

Зарево над коростой черепиц и золотушными пузырями куполов. Блеск русских кольчуг, затопивший улицы. Копыта печенежских коней, расплескивающие по камням мостовых мечущихся двуногих крыс. Языки пламени, алчно лижущие трещащие, почерневшие дворцовые своды. И другие языки — языки псов, тощих уличных псов, жадно лакающих текущие по улицам алые ручьи…

В путеводителе по Константинополю, написанному в Х веке, упоминается барельеф, на котором изображено разрушение "россами" Царя городов. Пророчество не сбылось. Но не прочел ли воплотивший чудовищное видение скульптор это пророчество в ледяных глазах белобрысого мальчишки-варвара на императорском обеде в среду, 9 сентября 957 года?

Прибавило ли провальное цареградское сватовство Святославу уважения и любви к матери? Навряд ли. Смертельное оскорбление нанесли надменные ромеи не просто женщине из знатного рода, — что уже было бы непростительно, — самой Руси, самим Русским Богам. Ольга же не двинула в ответ дружины за Русское море, не припомнила несостоявшемуся свояку Олегов Щит на Золотых воротах. "Отомстила" лишь злопамятно-бабьим: "постоишь у меня в Почайне…". И на оскорбление не ответила, и слова не сдержала.

Ольга понимала, как встретят на Руси известие об ее поездке. Один из немногих достоверных моментов описания этой поездки в летописи: на прощальные напутствия патриарха княгиня отвечает "Люди мои и сын мой — поганые; да сохранит меня бог ото всякого зла!". Какой панический ужас перед собственным народом, перед родным сыном сквозит в этих словах! После поездки Ольга уговаривала Святослава креститься. Это была ее последняя надежда, ее и всей христианской партии. Сын отвечал с брезгливым недоумением: "Меня моя же дружина засмеет". Один очень, вообще-то, неглупый историк умудрился написать по этому поводу вот что:

 Как в таких случаях говорится — "не тем будь помянут", оттого я и не называю имени историка. Про "хищническую дружину" мы уже говорили. Но "христианский круг"-то русы, в отличие, видимо, от этого историка, не по романам слезоточивым о первых христианах знали! Вспомните, что мы знаем про Византию. Не правда ли, как прекрасна любовь дяди Константина Багрянородного к родному племяннику, сыновей Романа Лакапина — к отцу! Какой кротостью веет от медного быка Феодосия Великого, в котором заживо сжигали людей, от ипподрома, окропленного кровью десятков тысяч православных христиан, погибших от рук палачей-единоверцев! Сколько воздержания в богохульных эскападах цесаря Михаила и его "патриарха" Грилла, в императоре Романе II и его кабацкой возлюбленной, вознесшейся с панели на престол! Дела "христианского круга" Византии не могли вызывать — и не вызывали — у самых небрезгливых язычников ничего, кроме омерзения, а в сочетании с беспримерным лицемерием слов "любви, кротости и воздержания" и впрямь "возбуждали смех и презрение"! К тому же отречься от веры предков для князя-воина было самым мерзким из человеческих деяний — изменой: "Как я захочу ин закон принять?!".

Очень интересно, как показали чуждость сына матери художники Радзивииовской летописи. На ее миниатюрах на голове Святослава в сцене беседы с матерью о вере и оплакивания умершей Ольги — тюрбан. Для века создания Радзивилловской летописи — символ "поганого", нехристя. В таком же тюрбане она изображает князя-колдуна, оборотня, Всеслава Брячиславича Полоцкого. Тюрбан — еще куда ни шло. В те же века северный летописец изобразит убийц конунга Олафа, крестителя Норвегии, то есть своих же, норвежских язычников, со смуглыми, горбоносыми лицами "сарацинов". Лукавая азиатская религия рядила в "азиатов" тех, кто защищал от нее Европу. Заставляла видеть в палестинских пророках — своих, а в собственных предках — чужаков-инородцев. Но и в этой лжи есть доля правды — преграды между членами одной семьи, возведенные новой верой, были так же неодолимы, как расстояние между Западом и Востоком, коим, как известно, "не сойтись никогда".

Перепуганная, лишившаяся последних надежд Ольга, очевидно, совсем потеряла голову. Иначе трудно объяснить то что она — иного слова не подберешь — вытворила в 959 году. На сей раз ее послы появились при дворе другого христианского владыки — кайзера Священной Римской империи германской нации Оттона I.

Послы "Елены, королевы ругов" — ругами, по старой памяти, называли варягов-русь на Западе, — просили "епископа и священников", наставления в истинной христианской вере. По тем временам подобная просьба означала признание себя вассалом, данником, по-русски — подручником того, кого просишь.