Коллеги - Аксенов Василий Павлович - Страница 23

• Предыдущая
• 23/45
• Следующая

– Потому что сейчас действительно март.

– Значит, зима в этом году не состоится?

– Отменяется! – воскликнула Вера. В голосе ее прозвучала отчаянная решимость.

– Прощай. Встретимся в воскресенье.

– Хорошо, в воскресенье так в воскресенье.

Вера быстро поцеловала Алексея и пошла прочь. Пройдя несколько шагов, она обернулась и пошла обратно.

– Ты злишься, Лешка?

– Это не имеет значения.

– Не злись. Ты должен понять... Ты понимаешь?

– Ну конечно. Иди.

Через минуту ее фигура стала только темным пятном. Потом на ярко освещенном углу проспекта мелькнуло синее пальто, белый платок, и Вера исчезла. Алексей медленно пошел по еле заметным на асфальте следам ее туфелек. Да, он все понимает. И ничего не может понять. Снова он один. Это дико! А она уходит к другому, к своему мужу. «Это я ее муж! Только я, и никто другой. Но как она ушла? Сохраняла полное спокойствие, словно прощалась с любовником, с партнером по тайному греху... Мерзавец, как ты смеешь так думать о ней? Просто она не хочет рвать сразу, боится за отца. Старик уже перенес один инфаркт. Но не только это. Вере очень трудно: ведь Веселин не только муж, он и ее научный руководитель. Жутко умный парень, а благообразный до чего, прелесть! Вероятно, сидит сейчас в шлафроке за письменным столом, готовится к лекциям. Входит Вера. „Мой друг, где ты была так поздно?“ – „Мы прогулялись с Зиной. А что?“ – „Нет-нет, ничего, просто я уже стал беспокоиться. Прогулки в такое время чреваты...“ – Максимов помчался по тротуару, неистово размахивая руками. – ...Потом он подходит к Вере и целует ее. Мою Веру!»

Максимов выскочил на проспект и понесся к ее дому, словно собираясь разнести его на кирпичики.

Вот он, этот дом. «Ущербленный и узкий, безумным строителем влитый в пейзаж». Спокойно. Ничего в нем нет безумного. Типичный дом для этой части города. Верин отец как-то объяснил, что подобная эклектика была в моде у архитекторов в начале века. Окна широкие, как в современных домах, а по фасаду разбросаны добротные излишества, над парадным возлежит гранитная наяда. Седьмой этаж мансардный, там крутые скаты крыши, какие-то мелкие башенки. Немного готики, и романский стиль, и даже барокко. Смешной дом, и все. Алексей стоял, закинув голову, и смотрел на освещенные окна.

вспомнил он.

«Как я ее люблю! Пусть будет тоска, пусть будет разлука, пусть любовь начинается с ревности... Это вот и есть то самое, из-за чего стоит жить. Люблю ее глаза, волосы, губы, ее тело, ее слова и ее костюмы, привычки, смех, ошибки, печаль, ее дом, ее улицу, весь этот район, люблю и доброжелательно отношусь к милиционеру, который в третий раз проходит мимо».

– Привет, сержант!

– В чем дело?

– Просто приветствую вас.

– Между прочим, документики при вас?

– Нету.

– А чем тут занимаетесь?

– Хочу прыгнуть в небо.

– Пройдемте.

– Бросьте, старшина. Я влюбленный. Разве нельзя смотреть по ночам на окна любимой?

Постовой густо захохотал, козырнул и сказал:

– Не одобряется, но и не возбраняется. Желаю успеха.

«Таким образом, суммируя все сказанное, можно сказать, что алкоголь неблагоприятно действует на все органы и системы организма».

Сегодня Зеленин за все время пребывания в Круглогорье впервые надел белую, накрахмаленную еще в ленинградской прачечной рубашку и новый галстук с горизонтальными полосками. Он выступал с докладом «Алкоголь – разрушитель здоровья» в устном журнале, который ежемесячно устраивался в клубе. Доклад никуда не годился. Это был тот тяжелый случай, когда, как говорится, нет контакта между лектором и аудиторией. Слушатели сначала добродушно похихикали, а потом застыли в вежливом оцепенении. Даже Егоров, сидевший в первом ряду, несколько раз подносил руку к лицу, пытаясь скрыть зевоту. Зеленин бубнил по бумажке все быстрее и быстрее. Скорей бы кончить это позорище.

– В борьбу с алкоголизмом должна активно включаться общественность! – с жалким пафосом выкрикнул он последнюю фразу, вытер платком горевшее лицо и спросил: – Вопросы будут?

– Сам-то, доктор, совсем не употребляешь? – пробасили из зала.

Послышался смех. Зеленин растерялся. Зачем-то снял очки и, близоруко щурясь, пролепетал:

– Я... умеренно... и если повод, так сказать.

Зал загрохотал. Люди смеялись беззлобно, даже как-то облегченно, словно радуясь, что вот человек выполнил скучную обязанность, отбарабанил что-то по бумажке и снова стал самим собой.

– Повод найти можно, – прогудел бас, – заходи, пунчику тяпнем.

В третьем ряду вскочила сухопарая женщина, жена больничного кучера Филимона.

– Извиняюсь, конечно. Вы говорили, излечимый он, алкоголь-то?

– Да-да, алкоголизм излечим.

– Полечили бы вы, Александр Дмитриевич, мужика моего. Совсем совести лишился, ни мне, ни детям жизни не дает. Я уж ему говорю: стыдись, ирод, хоть ты и при коняге, а ведь тоже медицинский работник!

– Тут нужно добровольное согласие, Анна Ивановна. Я со своей стороны гарантирую успех.

Зеленин сошел с эстрады и сел в первом ряду около Егорова.

– Жалко я выглядел, Сергей Самсонович? Да брось, не утешай.

– Суховато, Саша. Ну ничего, первый блин... Лиха беда начало и так далее. Не унывай.

Он вдруг захохотал:

– А вот бы Филимона вылечить! Посильнее любого доклада подействует.

– А что? Надо попробовать.

– Вряд ли получится. Он мужик идейный.

В последней «странице журнала» выступала самодеятельность. Даша Гурьянова слабеньким голосом довольно нахально спела под гармонь несколько песенок: «Едем мы, друзья...», «Ой цветет калина» и «Говорят, я некрасива...». Последнее уж было явным кокетством. Весь зал прекрасно видел, что она красива в своем новом платье цвета перванш, сшитом в Петрозаводске по последней, рижского журнала, моде.

«Сегодня обязательно скажу ей, – думал Зеленин, – чтобы она выбросила этот идиотский цветок, похожий на расплющенную муху. Нельзя же так себя уродовать. А платье красивое, и сама прелесть...»

– На этом мы закрываем последнюю страницу нашего журнала. Приступаем к танцам, – светским тоном объявила с эстрады редактор устного журнала, учительница средней школы.

– Вот это дело! – опять прогудел знакомый Зеленину бас.

В зале воцарился невероятный шум. Старички пробирались к выходу, молодежь валила из буфета и курилки. С грохотом отодвигались стулья. К Зеленину подбежала Даша, взволнованная, с блестящими глазами, с резким румянцем во всю щеку. Кажется, она чувствовала себя в этот вечер царицей бала. Что за грех? В девятнадцать лет ничего не стоит раздвинуть стены зала, украсить их мрамором и зеркалами, уводящими в сверкающую бесконечность, выпрямить и уложить паркетом волнообразный дощатый пол, одеть мужчин во фраки или мушкетерские костюмы и вообразить себя... Да кем угодно можно себя вообразить в девятнадцать лет! Все это можно сделать в одну секунду.

– Александр Дмитриевич, вы, конечно, останетесь танцевать? – спросила она.

– Не знаю, право... Я не собирался. Да ведь тут одна молодежь, – ответил он лицемерно.

– А вы себя уже в старики записали?

Ух ты, как у нее блестят глазки! И какие они голубые!

«У северян удивительно голубые глаза. Видимо, они так редко видят голубое небо, что память о нем оставляют у себя в глазах», – так витиевато писал на днях Зеленин Максимову.

– Сейчас выкурю сигарету и решу. Ах, черт, отсюда не выберешься!

– Пойдемте за кулисы?

– Хорошо. Сергей Самсонович, хочешь курить?

Егоров стоял рядом с женой, смотрел на Зеленина и Дашу, улыбался немного грустной и доброй улыбкой, которая появлялась у него в какие-то особенно хорошие минуты.

• Предыдущая
• 23/45
• Следующая