Царь Каменных Врат - Геммел Дэвид - Страница 60

— Потому что он был настоящий мужчина и великий человек.

— Он даже и детей-то не любил.

— Думаю, здесь ты ошибаешься, мальчик.

— Он сказал, что мы его раздражаем. А сам погиб за нас. Почему?

Ананаис не нашел ответа, но Катан сказал:

— Потому что он был героем. Герои всегда поступают так — понимаешь?

Сеорл кивнул.

— Я не знал, что он герой, — он мне не сказал.

— Быть может, он и сам не знал, — промолвил Катан.

Галанд тяжело переживал смерть брата, однако виду не показывал. Он ушел в себя, и по его темным глазам не видно было, как он страдает. Со своими людьми он совершил несколько набегов на кавалерию Цески, нанося стремительные удары и столь же стремительно отступая. Несмотря на страстное желание отомстить, он остался дисциплинированным солдатом и не признавал бесшабашного риска. Потери среди трехсот его воинов были невелики — они отошли за стены Магадона, оставив позади только тридцать семь товарищей.

Ворот там не было — бойцы Галанда отпустили лошадей и взобрались наверх по веревочным лестницам, которые спустили им защитники. Галанд поднялся последним и оглянулся назад, на восток. Где-то там гниет в траве тело Парсаля — ни могилы, ни столба.

Война отняла у Галанда сперва дочь, потом брата.

«Скоро она приберет и меня», — подумал он.

Эта мысль почему-то не вызвала в нем никакого страха.

Сорок его людей было ранено. Он отправился вместе с ними в бревенчатый лазарет, где Валтайя с дюжиной других женщин лечила страждущих. Валтайя улыбнулась ему и вернулась к своему занятию — она зашивала мелкий разрез на бедре какого-то воина.

Галанд вышел на солнце, и один из его людей принес ему краюху хлеба и кувшин вина. Галанд поблагодарил и сел, прислонившись спиной к дереву. Хлеб был свежий, вино молодое. К нему подсел его взводный, молодой крестьянин по имени Оранда, с плотной повязкой на руке.

— Говорят, рана чистая — понадобилось всего шесть стежков. Авось щит удержу.

— Это хорошо, — рассеянно сказал Галанд. — Хочешь вина?

Оранда отпил глоток и сказал:

— Не выбродило еще.

— Так, может, дать ему отстояться месяц-другой?

— Намек понял. — Оранда снова припал к кувшину. Настало молчание, и Галанд напрягся, ожидая неизбежной фразы. — Мне жаль, что твоего брата больше нет.

— Все мы умрем.

— Да. Я уже потерял нескольких друзей. А стены на вид как будто крепкие, верно? Странно видеть их в этой долине. Я играл здесь ребенком и смотрел, как бегают дикие лошади.

Галанд промолчал. Оранда отдал ему кувшин, явно желая встать и уйти, но опасаясь показаться невежливым. Когда к ним подошла Валтайя, Оранда благодарно улыбнулся ей и улизнул. Галанд улыбнулся тоже.

— Какая же ты красавица. Просто картинка. — Она сняла свой окровавленный кожаный передник и осталась в легком платье из синего холста, красиво облегающем фигуру.

— У тебя, видно, в глазах помутилось, чернобородый. Волосы у меня сальные, а веки красные. Я чувствую себя хуже некуда.

— Это как посмотреть.

Она села рядом и положила ладонь ему на руку.

— Мне очень, очень жаль Парсаля.

— Все мы умрем. — Ему уже надоело это повторять.

— Но ты жив, и я этому рада.

— Вот как? — холодно сказал он. — Почему?

— Странный вопрос для друга!

— Я не друг тебе, Вал. Я влюбленный в тебя мужчина — это совсем другое.

— Мне жаль, Галанд, но что я могу сказать? Ты ведь знаешь, я живу с Ананаисом.

— Ты счастлива с ним?

— Конечно — насколько можно быть счастливой во время войны.

— Ну за что? За что ты его любишь?

— Я не могу на это ответить. Ни одна женщина не может. Вот ты за что меня любишь?

Он запрокинул кувшин, уходя от ответа.

— Хуже всего то, — сказал он, — что ни у кого из нас нет будущего. Даже если мы переживем этот бой. Ананаис никогда не станет степенным женатым человеком. Он не крестьянин, не купец... Он бросит тебя в каком-нибудь придорожном городе. А я никогда не вернусь в свою усадьбу. Не видать нам счастья.

— Не пей больше, Галанд. Вино нагоняет на тебя хандру.

— Моя дочка была веселой девчушкой и большой озорницей. Много раз я шлепал ее и много раз утирал ей слезы. Знай я, что она проживет так недолго... А теперь вот Парсаль. Я надеюсь, он умер быстро. Это себялюбие во мне говорит, — сказал он вдруг. — Ни в одном живом существе не течет больше моя кровь. Когда я умру, станет так, как будто меня и не было.

— Друзья будут вспоминать о тебе.

Он убрал руку из-под ее ласковых пальцев и сердито посмотрел на нее.

— Нет у меня друзей! Нет и не бывало.

Император сидел в своем шелковом шатре, окруженный своими офицерами. Командующий армией Дарик сидел с ним рядом. Огромный шатер был поделен на четыре отделения: то, где собрались теперь воины, могло вместить пятьдесят человек, их же было только двадцать.

Цеска с годами растолстел, и кожа его сделалась бледной и нечистой. Темные глаза светились кошачьим лукавством — говорили, будто он изучил науку Черных Храмовников и умеет читать мысли. Военачальники жили в постоянном страхе — он мог внезапно указать на кого-то и крикнуть: «Предатель!» Человек, с которым это случалось, умирал ужасной смертью.

Дарик был самым доверенным его лицом и хитроумнейшим полководцем — только легендарный Барис, командир «Дракона», мог бы с ним сравниться. Уже в начале шестого десятка Дарик, высокий, жилистый и чисто выбритый, казался моложе своих лет.

Выслушав доклады и отчеты о числе убитых, он сказал:

— Эти набеги на первый взгляд кажутся случайными, но я чувствую за ними единство замысла. А как по-вашему, Маймон?

Черный Храмовник кивнул.

— Мы почти прорвали их оборону, и кое-что видно уже и теперь. Они загородили стенами два перевала, именуемые Тарск и Магадон. И ждут помощи с севера, хотя и без особых надежд. Командует ими, как вы и полагали, Ананаис, но их духовный вождь — та женщина, Райван.

— Где она теперь? — спросил император.

— В горах.

— Можете вы пробиться к ней?

— Из Пустоты — нет. Она защищена.

— Но ведь всех ее друзей оградить нельзя? — заметил Цеска.

— Нельзя, государь, — подтвердил Маймон.

— Тогда овладейте душой кого-нибудь близкого ей. Я хочу, чтобы эта женщина умерла.

— Да, государь, — но сперва мы должны преодолеть призрачную стену Тридцати.

— А что Тенака-хан? — резко бросил Цеска.

— Уехал на север. Его дед Джонгир два месяца как умер, и там зреет междоусобица.

— Отправьте письмо коменданту Дельноха — пусть следит, не покажутся ли надиры.

— Да, государь.

— А теперь оставьте меня — все, кроме Дарика. Военачальники с великим облегчением удалились в ночь.

Вокруг шатра несли караул пятьдесят полулюдов — самые крупные и свирепые из всего войска. Генералы старались не смотреть на них.

Цеска, помолчав, сказал:

— Все они меня ненавидят. Мелкие людишки с мелкими мозгами. Чем бы они были без меня?

— Ничем, государь, — сказал Дарик.

— Верно. Ну а сам ты, генерал?

— Государь, вы читаете в людях, как в открытой книге. Вам открыты их сердца. Я предан вам, но в тот день, когда вы во мне усомнитесь, я без промедления лишу себя жизни.

— Ты единственный преданный человек во всей империи. Пусть в живых не останется никого. Пусть Скодия превратится в бойню, о которой будут поминать во веки вечные.

— Как прикажете, государь. Против нас они не устоят.

— Нам помогает Дух Хаоса, Дарик. Но ему нужна кровь. Много крови! Целые океаны. Ему всегда мало.

Глаза Цески приобрели затравленное выражение, и он умолк. Дарик сидел очень тихо. То, что император безумен, еще не беда — беда, что его безумие усиливается. Дарик был странным человеком. Его не занимало ничто, кроме войны и стратегических задач, — и все, что он сказал императору, было чистейшей правдой. В тот день — а он непременно настанет, — когда безумие Цески обратится против Дарика, Дарик убьет себя. Ибо жить ему будет незачем. Дарик не любил ни одно человеческое существо, не поклонялся красоте. Живопись, поэзия, литература, горы и бурные моря не существовали для него.