Когда цветет полынь - Марат Муллакаев - Страница 65

• Предыдущая
• 65/66
• Следующая

воспитанников детского дома... Как тяжело тогда мне ни было, но это место было

моим домом, где каждый уголок, каждое дерево, каждый бугорок были родными моему

сердцу. Даже спустя несколько десятилетий я вновь и вновь возвращаюсь в своих снах,

воспоминаниях к этим местам, до тошноты надоевшим в детстве, но вызывающим

щемящую тоску в груди сегодня.

После окончания школы меня отправили уже в третий раз в другой детский дом.

Так делали только в исключительных случаях. Обычно после завершения восьмилетки

нас направляли в сельские или городские профессиональные училища. Я долго не мог

понять, почему сделали исключение для меня. Ведь учился я не шибко усердно –

сплошь тройки, ну, еще штуки три четверки, пять по пению и физкультуре. Тем

более я не хотел больше есть детдомовскую кашу. Но не я распоряжался своей

судьбой, за меня решали другие.

Перед отъездом я зашел к нашему директору. Он был неплохим человеком, сам не

распускал руки, не разрешал этого и воспитателям. На его отношение к детям, видимо,

повлияло то обстоятельство, что он сам вырос сиротой, искалечил левую руку на войне,

растил пятерых мальчиков и дочку – инвалида. Но каким бы он ни был порядочным,

изменить систему и отношение общества к сиротам не мог. Достал из моего личного дела

письмо командира войсковой части с просьбой направить меня в другой детский дом

для дальнейшей учебы. На письме черными чернилами в левом углу была чья-то,

скорее всего, самого министра резолюция: «Удовлетворить просьбу!».

– Кто-то из родственников? – спросил директор. – Молодцы, хоть додумались.

Одобряю, тебе надо обязательно завершить среднюю школу, а потом в институт...

73

Повесть

Я сразу догадался, что это дело рук Даниса. Других близких людей, кто бы стал за

меня просить, не было. Надо же, он даже не знал, в каком детском доме в это время

я нахожусь, но в первый же год службы пошел к своему командиру и попросил за

меня походатайствовать. Несколько месяцев спустя мы обменялись письмами. Он

остался на сверхсрочной службе в армии. Так и не женился. Мечтали когда-нибудь

встретиться, но всегда нам что-то мешало. То я служил в армии, то его отправляли в

командировку, и встречи срывались. В каждом письме хоть вскользь он упоминал о

Зухре. В 1979 году его полк оказался в Афганистане. А в 1981 году по пути домой ко

мне заехал его сослуживец-прапорщик. Он принес скорбную весть. Данис погиб в

Кандагаре у него на руках. Посмертно награжден орденом Красной Звезды. «Перед

смертью просил найти тебя и передать вот это», – сказал он, протягивая вещмешок. В

нем завернутая в женский платок, лежала тальянка. «Он ее купил на базаре в Ташкенте,

когда мы ехали в Афган. Сам на ней не играл, но постоянно чистил зубным порошком ее

клавиши. Никому не разрешал ее трогать, говорил, что купил для брата. А еще просил

отдать тебе эту картину», – добавил прапорщик, протягивая небольшой рисунок в

рамке, нарисованный моим детским другом. Я вздрогнул. На меня, улыбаясь, смотрела

Зухра, а рядом, обнимая ее узкие плечи, в военной форме, с погонами прапорщика, стоял

со счастливым лицом сам Данис. Я сидел между ними на маленьком стульчике,

открыв в изумлении рот и растопырив детские уши… Господи, прошептал я тогда,

зачем ты одним преподносишь счастье полной чашей, а другим не разрешаешь даже

пригубить?

В восемьдесят девятом году уже бурлила беременная революцией держава.

Семьдесят с лишним лет ее подданных заставляли бежать к коммунизму, уничтожая

по пути веками сложившиеся традиции, отправляя людей в лагеря, отнимая у них

имущество, веру, надежду, принося в жертву миллионы соотечественников только ради

утопической идеи. А в итоге вышло, что неслись-то в никуда. Только исковерканные

судьбы, пролитые слезы, тщательно спрятанные безымянные братские могилы «врагов

народа» в укромных уголках лесов и оврагов необъятной страны…

Сообщив всем, что еду в командировку, сам тайком поехал к тете Кате. Но я

опоздал. Пастух, гонявший небольшое стадо коров, поведал, что еще где-то в

семьдесят четвертом году снесли последний дом бывших кулаков.

– Все померли, все. Последняя, что жила с краю, баба Катя почила под Новый год, в

семьдесят третьем. Мой зять как раз тридцать первого декабря копал могилу, –

рассказал мужик, – теперь здесь колхозный скот пасем.

– Где они похоронены?

– Дык, еще лет пять, кажись, тому назад кладбище и ихние бесхозные усадьбы

вспахали и засеяли травой. Вон, коровы гуляют. Они же пришлые были, кулаки…

Я подошел к роднику, посидел часок, вдыхая забытые запахи трав, слушая

журчание ручейка и тревожное кваканье лягушки. Я словно ждал, что вот- вот с

ведром появится женщина и обронит мимоходом: «Не русские, что ли?». Если бы

только она явилась моему взору!

• Предыдущая
• 65/66
• Следующая